Корочкин кивнул:
— Тряпку дайте. Чистую.
Она открыла комод и протянула кусок холста.
— Лопата внизу, под лестницей.
— Спасибо. — Корочкин посмотрел на часы: было два часа пополуночи.
— Ждите здесь… — он сунул клин под ступеньку и сошел вниз. Оглянулся.
— Бог в помощь… — едва слышно произнесла она. — Видно, другого пути и вправду нет…
Корочкин открыл банку, отвернулся и, вытянув руку как можно дальше, смочил холст удушливо-пряной жидкостью, потом вошел в комнату. Белобрысый переменил позу и громко храпел. У Корочкина закружилась голова, он понял, что тянуть больше нельзя, и, уже не таясь, сделал несколько шагов по направлению к кровати. Половицы предательски скрипнули, белобрысый приподнялся, сунув руку под подушку. Корочкин сделал последний шаг и прижал тряпку с хлороформом к его лицу. Белобрысый мгновенно выгнулся и глухо замычал, потом обмяк и тяжело рухнул на кровать.
Корочкин вернулся в комнату. Анфиса сидела за столом, на ее лице не было и тени страха, только какое-то мрачное спокойствие и отрешенность.
— Помогите оттащить в сад, — попросил Корочкин.
— А если увидят? — возразила она.
— Час до рассвета у нас есть.
— Знаете, мы… нашего пса в подвале похоронили… В пустой комнате доски с пола сняли и яму выкопали, земля там мягкая…
— Хорошая мысль…
С трудом проволокли грузного немца до соседней комнаты. Подцепив острием лопаты доску пола, Корочкин поднял ее, потом вторую и третью. Этого оказалось достаточно, можно было копать. Через полчаса яма нужной глубины была готова.
— Что ж, — сказал Корочкин, — пусть ваш пес простит за такое соседство, да ведь это как на кладбище: там люди другой раз тоже лежат рядом со скотами почище этих… Взялись. — Тело белобрысого тяжело рухнуло, Корочкин перевел дух, прислушался: часы наверху били пять, начало светать.
— Давайте засыпем? — предложила она.
— А второй? — посмотрел на нее Корочкин. — Снова копать?
— Верно… Но этот может проснуться?
— Нет. — Корочкин покривил губы. — Два часа гарантировано. А руки об него марать — извините… Идите наверх, я здесь сам справлюсь, — он повел головой в сторону входных дверей, и она поняла, что Корочкин имеет в виду второго немца. Кивнув на прощание, Анфиса ушла. Корочкин сел на ступеньки и стал ждать. Расчет был прост; шатен откроет входную дверь своим ключом, войдет и на мгновение повернется спиной; этого вполне достаточно…
Он стал вспоминать прошлое, обычно это получалось трудно, теперь же происходило как бы само собой, без малейшего усилия. Он увидел отца и мать, вернее, это были две совершенно неясные фигуры, расплывчатые, без лиц, но он точно знал, что это родители и стоят они на набережной Невы, перед зданием Первого кадетского корпуса, пришли его проводить. Отец говорит что-то — в обычном высоком штиле, а мать неслышно всхлипывает… «Скоро вакации! — кричит Гена. — Увидимся еще, чего вы, право…» — и уходит, все время оглядываясь, и надо же, странность какая: мать стоит на том же месте, а отца — нет. Ровно никогда и не было. А он не удивляется этому и не пугается — как будто так и надо. И на следующий день, когда спускается он в вестибюль по вызову дежурного офицера и видит зареванного отцова денщика Фильку и понимает, что умер отец, и в самом деле слышит, что «его высокоблагородие скончались час назад апоплексическим ударом», — снова не удивляется и не плачет, поворачивается и уходит… Мать умерла через год, родных не осталось. Окончил корпус, потом Константиновское, никого, кроме Митьки, не было за всю жизнь. Ни друга иного, ни женщины любимой. А эта Анфиса редкостно красива. И не глупа. Угораздило же ее выйти за эту тлю… Наверное, совсем молодая была, не разобралась… Он пожал плечами: не самое значительное вспоминается. А вот как он белым стал? Как в контрразведке очутился? Спрашивали про это не раз, и он рассказывал всегда одно и то же: революция застала в армии, в Сибири, — что он мог понять — бунт, неправедное разрушение всех начал, вот и пытался вернуть прежнее в меру сил и разумения. Конечно, это была ложь во спасение. На самом же деле он все понимал и действовал из самых принципиальных соображений.