Долго молчал, потом отрицательно покачал толовой:
— Невозможно.
— Как хотите. Но вы приняли активное участие в преступлении, мы вынуждены будем наказать вас. Подумайте.
— Мне думать нечего. Пытать станете? Все — равно не укажу. Не старайтесь. А думать мне надо было раньше, когда решил красным стать. И я подумал как следует, не сомневайтесь…
Его увели. Соколов нервно курил, выстукивая по столу какой-то марш, потом тяжело вздохнул:
— Фанатики…
— Может быть, поговорить с ним иначе? В нагайки, в кнут! — Я терял голову от ненависти я бессилия.
— Дворянское ли это дело, полковник? Вы станете его пытать? Ну вот, — я тоже не стану. Расстреляем, и все… И прошу помнить о нашем договоре: мы ищем истину путем закона.
Многое рассказали охранники ДОНа — Анатолий Якимов, Филипп Проскуряков и Медведев (тот, что не взорвал мост через Каму. Он объяснил этот свой поступок муками совести). Они дополнили картину расстрела (только не оставляет ощущение: не расстрел это был, — убийство. Испокон века называют их на Руси подлыми…). Но они не смогли рассказать о главном. Юровский все мудро предусмотрел: убивали одна, прятали другие. Прошел месяц, едва наметившийся след исчез. Расследование зашло в тупик. Я молил Бога послать нам еще один шанс…
…Вечером, когда вернулись в город, Надя уговорила поехать на Шарташ, купаться. Сели в пролетку, минут через тридцать извозчик привез в удивительное место: театральное нагромождение камней и скал и среди них в обрамлении соснового леса — спокойное озеро. Долгий летний вечер остановил над водой огромное солнце, небо текло расплавленным золотом, было похоже на акварель Альберта. Бенуа, брата великого Александра. Родители любили этого художника, нашу гостиную украшало тридцать закатов. Но при всей незамысловатости и почти пошлости сюжета была в этих картинках глубокая и грустная правда, что-то несостоявшееся, несбыточное, странный порог бытия. То, что открывалось взору теперь, было так похоже, так похоже…
А может, это душа тосковала по ушедшему — не знаю…
Подошли к воде, Надя тронула ее, крикнула по-детски радостно:: «Теплая, я раздеваюсь!» — и отпрянула в ужасе… Саженях в пяти из розовой глади торчала скрюченная рука.
Это был полуразложившийся труп шофера Любанова…
…Мы выкопали достаточно глубокую яму на берегу — руками; я рыл, Надя отгребала землю, слова Богу, она была достаточно мягкой. Когда все было кончено, заглянула мне в глаза: «Кто это? Ты… знаешь?» — «Нет».
Что еще я мог сказать? Что у нас на Руси не могут толком не только убить, но и спрятать?
Не умеют, увы… На Лисьем Носу в Петербурге бывало — и не раз — то же самое, я слышал, как об этом рассказывал отцу знакомый полковник. Казнили революционеров, зарывали в землю так, что торчали ноги, и все обнаруживалось во время прогулки дачников…