— Ты убила палачей папы, а Алексей даже не попытался казнить убийц брата и близких… Никто не может быть орудием Господним. Нет у смертного человека такого права.
— Что ты мелешь? Какой брат? Чей?
И я рассказала, как стояла в кустах и как копали рыхлую огородную землю и швырнули в яму тела казненных. Она долго молчала. «Да. Ты права. Это лучше, что я тебя не узнала. И даже не увидела. Странно…» — «Ты не веришь в Бога, а это он не допустил». — «Зато он великолепно допустил и мировую и гражданскую войну. Я тебя не убила? А тысячи и сотни тысяч других? И сколько среди них братьев? Отцов? Сестер? Не мели чепухи…» — «Я могу что-нибудь сделать?» — «Мне нужно выбраться из города и отыскать солдата, который мне помог». — «Для этого я должна буду обратиться к Алексею. Согласна?» — «У меня нет другого выхода. И вообще… Умереть на твоих глазах от руки деверя — это просто великолепно! Это оздоровит твой больной мозг!» Я заплакала, и она бросилась мне на шею с рыданиями…
АЛЕКСЕИ ДЕБОЛЬЦОВ
…Что же я должен был сделать, как поступить? Она большевичка, красная, она… убила Солдатова и его шофера Фефу…
Но ведь и Надя была большевичкой?
Но ведь Солдатов и Фефлония (эти порождения ада!) убили ее отца?
Но ведь идет война, и они убивают нас, мы убиваем их.
Что мне делать? Отпустить врага? Причастного гибели брата?
Но ведь я уже отпустил: хорунжий, который на моих глазах застрелил Солдатова и Фефу, был на одно лицо с Верой, сестрой Нади, я запомнил это лицо навсегда пр фотографии в спальне.
Если было бы расследование, я бы сослался на то, что никоим образом не мог связать и не связал реально какое-то фото и офицера у входа в управление. Но расследования нет, и себе я могу признаться: узнал и связал. И не остановил. И даже отпустил. И значит — виновен. Перед Богом и людьми. В пособничестве красным. Нарушении военной присяги. Не знаю…
Нужно быть честным: Солдатов — кровавый палач, позор белого движения, заурядный мерзавец. Я хотел его смерти и — кто знает — может быть, через какое-то время сам убил бы его, как убивают гадюку или взбесившегося пса. Но это слишком слабое оправдание. И все же я чувствую свою правоту.
В какой-то момент я понял: помочь Вере — мой долг. Потому что я люблю Надю. Потому что она готова пожертвовать жизнью для сестры. И значит — я тоже готов пожертвовать. В этом — единение с создавшим нас, ибо у человека и Бога есть только одна правда — любовь.
…Когда под вечер возвращался домой — чувствовал: Вера у нас. Наверное, в предчувствии этой встречи я заполнил чистый бланк специального пропуска на первую пришедшую фамилию — кажется, то был «Надеждин», прапорщик — не все ли равно? В нашем специальном складе я взял огромную редкость (кладовщик едва не заплакал от огорчения, эту редкость он мог бы продать в любое время за большие деньги): золотые погоны и две серебряные звездочки к ним. Будут искать хорунжего, на прапорщика никто не обратит внимания…