Вошел офицер: «Поручик Наумов». — «Полковник Дебольцов». — «Вот видите, поручик, наш гость может подумать, что вы скрываетесь здесь от фронта». — «Уверен, что полковник так не думает. Угодно ли вам чаю? Анна Васильевна желала видеть вас, ваше превосходительство». — «Вот и прекрасно, познакомим ее с полковником. И заварите покрепче». Дверь открылась, закрылась и снова открылась. Женщина. Молодая. Красивая. Излишне округлое лицо. (Может быть, — показалось? Я все еще нереально воспринимаю действительность.) Представил меня: «Аня, прошу любить и жаловать, полковник искренний друг нашему общему делу». Поцеловал руку, от нее исходил едва уловимый аромат неведомых мне духов. Улыбнулась: «Будем пить чай». Села, зашелестела платьем, спросила о погибших, долго рассказывал (даже свой сон-явь), они медленно бледнели, и вдруг он замычал, словно от зубной боли. «Я полагаю, мы не останемся равнодушными?» — в ее голосе убежденность, непререкаемая воля. С такими женщинами влюбленные мужчины не спорят (собственно, почему «влюбленные»? А это заметно, это даже видно, я это понял не сразу, но в какой-то момент это обозначилось совершенно непреложно. Странно только: здесь же чистая политика, неужели наши милые дамы будут когда-нибудь решать судьбы людей и наций наравне с нами? Я ценю в Наде женственность и нежность прежде всего…), и действительно, он подхватывает ее фразу и произносит напористо и резко: «Отныне я придаю этим поискам первостепенное значение». Темирева восторженно улыбается: «Вас Бог послал, полковник. Помолимся…» И они громко и слаженно запели первый псалом: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых и на пути грешны не ста…»
ВЕРА РУДНЕВА
Судьба моя решена. Эта фраза из плохого дореволюционного романа не выходит у меня из головы весь день. Мне даже хочется к ней добавить: бесповоротно и навсегда. То, что еще совсем недавно тлело в моей душе (я ведь искренне подавляла это начинающееся чувство, потому что революционер не имеет права на любовь и семью. Трижды прав Горький…), вспыхнуло ослепительным, сжигающим пламенем, и погасить его я не в состоянии, да и не хочу, если уж говорить правду до конца…
Осень, шелестят красные листья, все красно кругом, и это — великий символ. Арвид теперь начдив, у меня много новых обязанностей, но когда я разговариваю с ним даже по делу — мне трудно поднять на него глаза. Вспоминаю Стендаля: до кристаллизации — мгновения…
Взят Ижевск, недавний позор смыт нашей кровью, даже поникший Новожилов взбодрился и смотрит соколом. Он отличился: повел своих (как их назвать? была ватага, теперь вроде бы — красноармейцы) на пулеметы и одержал победу. Если бы чуть раньше… Может быть, тогда я и простила бы ему мягкость к врагу, природное слюнтяйство, тихий, совсем не командирский голос и полное неумение добиваться своего. Но случай властвует над ним, и вовремя Новожилов отличиться не успел.