Вся ижевская нечисть спряталась в заводе. У них было простое и мудрое решение: рабочих красные не тронут. Я сказала: «У рабочих черные руки, их легко отличить. Остальные — фронтовики-палачи и те, кто стрелял в нас. Не просто стрелял. Поднял восстание против рабоче-крестьянской власти и должен быть наказан за это».
Окружили завод, выпускали по одному, через час образовалась толпа тысячи в полторы на одном конце площади и человек пятьдесят — на другом. Все вышли без оружия. Татлин сказал: «Если вы, рабочие, дадите показания о поведении белоручек во время мятежа, мы забудем о вашей вине навсегда. Писаря все запишут дословно».
Они бросились к приготовленным столам словно стадо, жаждущее водопоя. Я смотрела на них и думала: как запачкала вас всех липучая контрреволюция… Пожалели свои палисады, побоялись лишиться гусей и уток — и вот возмездие. Они толкали друг друга и вперегонки обличали своих недавних руководителей и вдохновителей. «Теперь мы расстреляем всю эту сволочь совершенно законно! — торжествовал Татлин. — Нарядим реввоентрибунал. Азиньш — председатель, я и комвзвода Тулин — члены, Веру назначим секретарем».
Мы допрашивали их весь день. Большинство призналось мгновенно, те, кто запирался, — были изобличены показаниями своих бывших подчиненных.
Новожилов подкараулил меня у подмерзшего пруда, был он как-то по-особенному мрачен и красив (только мне это теперь — все равно!). «Это гнусность, неужели не понимаешь? Грязные и подлые трусы покупают себе жизнь в вашей лавочке, а цена? Смерть недавних товарищей! Где ваша новая мораль, о которой ты мне столько говорила? Где ваши принципы?» Он мне жалок, этот бывший сотник, я просто-напросто презираю его, нравственного урода и калеку. Не понимать самых элементарных вещей, не чувствовать чистую ноту революции… Как я заблуждалась в нем! Сколь слепа была… Разве можно выиграть кровопролитную войну с озверевшей белогвардейщиной — в белых перчатках? Разве применимы в гражданской войне (это ведь не простая война, это пик классового, столкновения!) законы рыцарского турнира? Он живет в своем вымышленном романтическом мирке, он сродни моей непутевой, преступной сестре, о которой мне еще предстоит разговор с начальником дивизии (как неправдоподобно: я люблю его…).
— Мы обязаны исполнить свой революционный долг. — Азиньш был мрачен, суров, не шутил и не улыбался, как обычно, И я поняла, что предстоящая казнь врагов ему нелегка, что убивать не в бою он не привык, но сможет преодолеть себя, если это нужно народу и революции…
После допроса реввоентрибунал единогласно приговорил всех к расстрелу. Новожилов снова подкараулил меня: «Неужели не понимаешь, что казнь этих людей, кровь, которую вы так безжалостно и беспощадно проливаете, позже ударит в ваши головы гадючьим ядом всеобщего кровавого шабаша? Вы даже не заметите той грани, которая отделяет казнь врага от казни заблудившегося друга и просто товарища по борьбе… Мне жаль тебя…» — «Ты слишком красиво говоришь, Новожилов. Чего ты хочешь?» — «Тебя. Ты нужна мне. Я не мыслю своей жизни…» Здесь я раздраженно перебила его (надоел, он из тех мужчин, которые долги и нудны и стремятся утвердить свое «я») и ударила по плечу — пусть очухается: «Да, мне казалось, что ты заронил во мне новое, неведомое чувство (это монолог провинциальной актрисы в плохой пьеске, но так ему понятнее). Что ж, я ошиблась. Убить меня за это, что ли? Неужто первая в твоей жизни женщина отказывает тебе?» И вдруг голос его дрогнул: «Первая. Ты читала „Гранатовый браслет“? Ну так вот, твою жизнь пересек человек, который отдал бы свою не задумываясь — за одно твое слово». — «То-то ты и отдаешь. Лишнего врага боишься пристрелить». — «Потому что это — не моя, а чужая жизнь». О чем с ним говорить… Его мораль — это ложная мораль умирающего класса.