Что мог ответить штурман?
Он следил за генералом и слушал, не сводя с него темных глаз, не мигая, почти не дыша.
…Когда в просветах между снеговыми разрядами напоролись они на взлетно-посадочную полосу, — только она, полоса, пробитая авиационными колесами на километр, была перед ними, — Дралкин крикнул: «Штурман, шасси!» — «Что?!» — оторопел Кулев. «Шасси!» — взревел тихоня Дралкин, белея глазами, и он, Кулев, ничего не понимая, но повинуясь, быстро перевел кран на выпуск. «Щитки!» — так же непреклонно, вслух подстегнул себя летчик. Послушно исполняя его команды, выпуская шасси, Кулев видел справа и слева от набегавшей посадочной полосы немецкого аэродрома, куда они заходили, «юнкерсы»; они стояли несимметрично, тесно, в два-три ряда… Кровь сошла с его лица. Только в секунды последующего снижения понял он яркое, как молния, ошеломляющей дерзости решение младшего лейтенанта Дралкина, лучшего разведчика части: сымитировать посадку на вражеский аэродром. Будто они переметнулись к врагу, сдаются… и тем парализовать зенитку, заткнуть ей пасть, предотвратить расстрельный залп из всех стволов в упор по беззащитному разведчику, а также пройти цель на минимальной, наилучшей для фотографирования скорости…
Так был получен фотопланшет, восхитивший генерала. «Произведение искусства, — повторил он, снова беря лупу, не в силах оторваться от склеенной полоски кадров. — Шедевр». Фронтовая судьба впервые оставила Степана наедине с человеком, олицетворявшим собою власть, всегда для штурмана необъяснимо привлекательную, оставила в момент полной к нему расположенности командарма. Член Военного совета, полушубок которого из романовской овцы мелькнул перед окоченевшим стрелком-радистом на льду финского озера, оставил память о себе медалью «За отвагу»; проплывший на походных носилках генерал Еременко сказал ему: «Всем сердцем прошу». Степан сделал, что мог, а Героем стал Кашуба; бритоголовый флаг-штурман едва его не погубил; а пехотный генерал, командарм, вместе с ним, штурманом, вошел в обсуждение профессиональной проблемы… «Цельная, без просветов, панорама, все снимки впритык, — говорил штурман, подбирал необходимые, точные слова, боясь, как бы ровный, тихий голос его не сорвался, не выдал волнения. — Даже с небольшим перекрытием… Вот, — осторожно, мизинчиком, показал Кулев, чувствуя настроение генерала; его благоволение экипажу. — И без размывов». — «Но как же вы построили маршрут?» — спросил генерал, завороженный деянием экипажа. Пискнул телефон, он снял трубку. «Федор Тарасович? Какими судьбами? — Лицо генерала радостно осветилось, он откинулся на стуле. — Назначен к нам?.. Доклад по телефону не принимаю! Отставить, полковник Раздаев, отставить!.. Прошу представиться и доложиться лично, только так! Непосредственно и как можно скорее. Транспорт есть? Жду!..» — «Полковник Раздаев – мой комдив», — осторожно вставил Кулев. Узнать это генералу было приятно. «Весь Сталинград прошел с Раздаевым», — проникновенно добавил Кулев, вспоминая, как шпынял его полковник на КП майора Егошина. — Летчиков не обижал, сам же летал безотказно, весь Сталинград… Очень душевный командир!»