Среди лондонского одиночества и неприкаянности жажда независимости разгорелась в ней с новой силой. Независимости в дополнение к обеспеченности, конечно. Ох эта ее ненавистная бесполезная любовь к красоте… вечное ее проклятие, которое могло бы стать благословением, имейся у нее средства удовлетворять и выражать эту любовь! А вместо того стремленье к независимости лишь привело ее в мерзкую спальню отвратительной гостиницы, тонущую в желтом свете дождливого дня, с запахом дыма и капусты из окна, вздутыми обоями, пыльными восковыми букетиками в стеклянных шарах и электрическим светом, столь хитро устроенным из экономии, что, когда включаешь тусклую лампочку на потолке, еще более тусклая у кровати гаснет!
В каком фальшивом мире она и Ник жили эти несколько месяцев! Какое право каждый из них имел на праздную жизнь в изысканной обстановке: в длинном белом доме на озере, прячущемся среди камелий и кипарисов, или в грандиозных комнатах на Джудекке с бликами от воды, вечно пляшущими на потолках, украшенных фресками! Но она вообразила, будто эти места действительно принадлежат им, будто они все время будут жить там, в неге и гармонии, в окружении чужого богатства… Это тоже было проклятие ее любви к красоте, то, что она чувствовала там себя в своей стихии, будто все это ее собственность!
Что ж, пробуждение должно было наступить, и, возможно, к лучшему, что оно наступило так скоро. Во всяком случае, бесполезно возвращаться мыслями к их рухнувшему призрачному счастью. Вот только, сидя и считая дни, остающиеся до приезда Стреффорда, о чем же еще было думать?
О ее будущем и о его?
Но она уже и так прекрасно знала, какое будущее ее ждет! Проводя жизнь среди богачей и модников, она во всех подробностях узнала, что полагается для богатой и модной свадьбы. Она давно подсчитала, сколько платьев для обедов, сколько к чаю и сколько кружевного белья должны составлять гардероб будущей графини Олтрингемской. Она даже решила, какой портнихе закажет шиншилловое манто — поскольку намеревалась обзавестись им, и чтобы было до земли, и мягче и шире, и безумно дороже, чем у Вайолет или Урсулы… не говоря уже о чернобурках и соболях… и фамильных драгоценностях Олтрингемов.
Она прекрасно это знала; знала всегда. Это было неотъемлемой частью элегантной жизни: ничего нового тут не было. Что было для нее ново, так это короткий период жизни с Ником — жизни, вообще говоря, ненастоящей внешне, но такой подлинной в главном: это было единственное, что она знала подлинного. Оглядываясь назад, она видела, как много та дала ей, кроме золотой вспышки счастья, нежданного расцвета чувственной радости в душе и теле. Да — еще расцвело, в муках, как при родовых схватках, нечто более мрачное, мощное, более полное будущей властной силой, нечто, на что она едва обратила внимание в первом светлом восторге, но что всегда возвращалось и завладевало ее умиротворенной душой, когда восторг угасал: глубокое бередящее ощущение чего-то такого, что она узнала благодаря Нику и любви, но которое простиралось дальше любви и дальше Ника.