Наконец Габриэла смекнула, в чём дело, и оставила меня наедине с вещами и душем, прихватив с собой и сына. Я с облегчением вздохнула и тут же закопалась в чемоданы в поисках одежды на смену и банных принадлежностей. Небрежное распихивание вещей по шкафам не отняло много времени, а душ с цитрусовым гелем вернул крохи бодрости. Так что к обеду я спустилась вполне вменяемой и одетой в джинсы вместо юбки. Пусть не так изящно, зато вполне комфортно.
За столом супруги Грэймен поддерживали вежливую беседу, больше интересуясь погодой в Золотой столице, чем моей биографией. Ричи сверлил меня нарочито презрительным взглядом, в котором, впрочем, без труда читалась заинтересованность, Лиз молчала, уткнувшись в свою порцию картофеля со стейком, и краснела по поводу и без… В целом Грэймены не произвели на меня впечатления крепкой, любящей и понимающей семьи, несмотря на бесчисленные фото в рамочках над камином. Томаса явно раздражала говорливость и экспрессивность жены, Лиз норовила улизнуть из комнаты, Ричард презрительно фыркал, когда кто-то из родителей оговаривался. К середине обеда меня опять сморил сон, и на вопросы я стала отвечать коротко. Беседа увяла, и вскоре меня отпустили спать, пообещав разбудить вечером и рассказать про школу, расписание занятий и тому подобное.
В комнате я отключилась, кажется, даже раньше, чем накрылась одеялом.
Северный князь похож на фигурку, вырезанную из посеревшей бумаги. Даже темнота вокруг живее – и теплее.
Я пытаюсь прикоснуться к его лицу, но он легко отступает на шаг, невесомо ускользает.
И улыбается.
«Держи», – говорит он и протягивает что-то в горстях. Я послушно, как заколдованная кукла, подставляю ладони и чувствую, как в них проливается что-то – не вода, не песок, но ветер, и свет, и призрачный запах ветреницы, эдельвейса, горечавки и шиповника, и даже острая кромка месяца скребётся, как жук в коробке, царапает пальцы.
«Это?..»
«Сон, – говорит Максимилиан. Кончики его волос отсвечивают красноватым, словно тлеющий край бумажного листа. – Подарок на память».
Беспокойный серп месяца наконец успокаивается, оборачиваясь вокруг безымянного пальца сияющим полукольцом.
«Зачем?»
Ворох лепестков горечавки взмывает облаком, как блёстки в прозрачном шарике-сувенире с новогодней ярмарки. Ксиль отступает на полшага, и лепестки одуряюще чётко отражаются в почти бесцветных глазах.
«Чтобы ты могла смотреть этот сон без меня», – отвечает он, склоняя голову набок.
Мне становится зябко.
«Ты так говоришь, как будто прощаешься».
Он молчит.
А потом вдруг вспыхивает разом, точно кораблик из газетного листа на куче углей, и чернеет, и осыпается в живую темноту. Хлопья пепла обжигают моё лицо и руки.