В широкой развилке молодой березы Наташа заметила гнездо, из которого воровато выглядывала головка дрозда. Это самка высиживала яйца и втихомолку наблюдала за человеком, готовая чуть что немедленно поднять тревогу. Но соседство, так тревожившее дрозда, успокаивало Наташу: она знала, что птица обязательно почувствует, если кто появится поблизости.
«Помогай мне, помогай, будущая мамаша!» — подумала Наташа, стараясь разглядеть клюв и черные бисеринки глаз птицы.
Батальон СС, присланный для борьбы с Дядей, расположился со своим штабом в Воробьеве. В Неглинное была послана полурота и рота — в Пчельню.
Появившись в Пчельне перед самым заходом солнца, эсэсовцы заняли здание пустовавшей школы, а офицеры — дом бывшего правления колхоза. Вся рота не смогла разместиться в помещении школы, и квартирьеру пришлось около взвода растасовать по избам.
Мать Наташи, Елизавета, стояла на крыльце, когда машины с солдатами протарахтели мимо ее избы. Она не отпустила сынишку, хотя любопытство тянуло его побежать следом и посмотреть, кто и зачем приехал. Худая и бледная, с лицом, сохранившим следы былой красоты и величавости, гордая, осанистая, Елизавета долго стояла на ступеньках, задумчиво глядя на медленно заходящее солнце.
Прямая и честная, всегда беспощадная к неправде и несправедливости, Елизавета Быстрова в тяжелые дни оккупации стихла, замкнулась, увяла, разом постарела и, казалось, стала безразличной ко всему. Она не сердилась, не возмущалась, не спорила и никому не высказывала своего отношения к событиям: они словно не касались ее. Она твердо и мужественно решила раз и навсегда запастись терпением, сберечь силы для того, чтобы пережить кошмар оккупации и вынести непосильную для ее гордого и свободолюбивого характера ношу. Ей хотелось перетерпеть, чего бы это ни стоило, черные дни оккупации, чтобы потом, после победы, снова жить для своих детей и ради них. Муж ее, Герасим Быстров, первый председатель пчельнинского колхоза, смертельно раненный в 1930 году из обреза, умирая, завещал ей жить для Натальи, Паши и Николушки. Он завещал беречь их пуще всего на свете и воспитать достойными людьми, чтобы знал он, уходя из жизни, что умирает за будущее, в котором дети его займут почетное место.
Минуло одиннадцать лет. И не так все получилось, как думалось, — грянула война. Тяжестью легла в сердце Елизаветы вечная дума о старшей дочери: где она, жива ли?.. Легко сказать: Наталья — военная летчица, да еще в такое время?! Вторую дочь — семнадцатилетнюю Пашу в прошлом году насильно увезли в Германию. Что могла сделать Елизавета? Девятнадцать человек схватили тогда — почти всю пчельнинскую молодежь. Увезли и Пашу. Только раз написала она, восемь месяцев назад, и как в воду канула. Жила и работала у какого-то помещика в Померании, неподалеку от Дейч-Кране. Он ударил ее плеткой по лицу и выбил глаз за то, что в ведро с молоком во время дойки залетела шальная муха… Так она и написала: «Пишу, глядя одним глазом, — другой перевязала, вытек он. Болит, ломит, всю кидает в жар…»