При свете масляной лампы Элеонора медленно поднималась к себе, в комнату, которую ей совсем скоро предстояло покинуть. Меньше чем через сорок восемь часов она скажет «прощай» и этому дому, и бею, и всему городу. А что потом? Путешествие по морю и беспросветная, тоскливая жизнь в Констанце. Элеонора зашла в комнату, одно окно было открыто. Подул ветер, огонь в лампе затрепетал, и Элеонора поежилась. Не успела она повернуться, чтобы закрыть дверь, как с одного из столбов, на котором покоился балдахин над кроватью, слетела птица.
Это был один из ее удодов. Птица уселась на подоконник и выжидающе застыла. Элеонора поставила лампу на прикроватный столик, подошла к окну, опустилась на колени перед подоконником и положила голову на перекрещенные руки. Удод принес ей влажный вишневый бутон, едва раскрывшийся, но с уже заметными белыми лепестками. Птица не улетала, она смотрела прямо на Элеонору, и пурпурный с белым хохолок на ее голове покачивался.
Элеонора взяла бутон и поднесла его к лицу.
— Ну почему мы не можем остаться в Стамбуле? — сказала Элеонора вслух.
При звуке ее голоса удод склонил голову набок, как будто прислушиваясь к словам. Элеонора смотрела на огни города, которые сверкали, как пригоршня шаловливых звезд, пойманных неводом пролива. Она вздохнула, а город погрузился в сон. Земля замедляла ход.
— Если бы я могла остаться. Вот бы остаться в Стамбуле навсегда.
При этих словах пернатый посетитель запрыгал по подоконнику и вылетел в окно. Развернувшись в полете, он снизился к самой воде и, нагнав стаю, скрылся в ночи.
На следующее утро она проснулась оттого, что в комнату вошла госпожа Дамакан со стопкой полотенец в руках и с кувшином горячей воды. Хотя первое купание стало для Элеоноры некоторым потрясением, теперь она каждый раз с нетерпением ждала, когда же госпожа Дамакан наберет полную ванну горячей воды, от которой пощипывает все тело, ждала приятного запаха жасминового мыла и похрустывания согретого полотенца. Больше всего она любила заключительную часть процедуры, когда старая служанка усаживала вытертую насухо и одетую Элеонору на обитый красным бархатом стул и принималась расчесывать ей волосы, напевая какую-то татарскую песню. Мелодия переносила девочку в прошлое, словно бы она видела фрагменты почти забытого сна. Только тогда, когда последняя пуговка на платье была застегнута и можно было спускаться к завтраку, Элеонора поняла, что госпожа Дамакан, возможно, купала ее в последний раз.
Когда Элеонора с отцом и Монсефом-беем подъехали к причалу в Бешикташе, ее стая была в сборе. После того как последний гость вице-консула взошел на борт и пароход отошел от причала, несколько удодов отделились от стаи и последовали за Элеонорой. Птицы держались на почтительном расстоянии. Монсеф-бей посмотрел на них, потом взглянул на берег в сторону своего дома, где они провели несколько последних недель. Он как будто бы собирался что-то сказать, но потом передумал.