И вот тетя Надя, та самая беспардонная Надежда Ивановна, что вчера костерила меня на чем свет стоит за бесхозяйственность, ни слова не говоря, кротко отчаливает на кухню. Нет в мире логики и смысла…
— Тебе хоть легче становится? — протягиваю маме письма.
— На пару миллиметров в день. Утром просыпаюсь, и почти незаметно, но легче. Не представляю, как ехать. Чуть пошевелюсь — боль дикая. Кисонька, а ты, случаем, не глянула в Инете, как меня лечить?
— Да как-то в голову не пришло. Прости, мам.
— А. Ну, конечно, конечно. Ну, все, не отвлекай, читаю.
Судя по тому, что мама, тихонько смеясь, повторяет вслух «дома, построенные по жилищной программе Гитлера» и «слышны крики аистов, строящих здесь гнезда», начала она с папиного письма.
А потом она стала читать письмо, присланное ей ее тетей, и расплакалась.
— Болит так?
— Если бы только это.
— Мамочка, ты извини, что я не посмотрела, как тебя лечить. Это не потому, что я тебе не сочувствую. Просто… ты же обычно самостоятельная, я привыкла…
Но мама не отвечает и плачет. Взахлеб. На шум прибегает тетя Надя. Мама сует ей письмо. Ага, а мне вроде и не надо, да? Я, значит, опять тут левая!
Встаю и демонстративно ухожу. В принципе, уйти я хочу на кухню, но как-то так выходит, что застываю в темном коридорчике, за занавеской. Да, опять подслушиваю. А что делать, если правды от них не добьешься?
Слышу мамино сморкание, потом вступает Надежда Ивановна:
— А ты будто и не знала? Нет? Ну и мамка у тебя — Штирлиц, не баба! И никогда вам с сестрой ничего не говорила? Вот женщина! И ты думала, что это Верка папку вашего бросила? Да тут весь поселок гудел: Игорек влюбился. При жене-красавице и двух дитях. Вот такой вот Ёперный театр… Её Татьяной звали. Девка так себе, конечно, не матери вашей чета. Белесая, мосластая, мелкая… Правда, пела отлично. Танька его на порог не пускала — на фиг ей нужен Игорек этот худосочный, ты уж извини за папку своего. А он — как приворожили. Потом она перевелась на Дальний Восток, так этот и туда за ней поперся.
— Так папа нас жить в Благовещенск звал… из-за нее, что ли… — хлюпает носом мама.
— Таскался за ней по всему Союзу, готов был и в тундру, и в тайгу… Татьяна не знала уж, как отвязаться. Потом замуж, что ли, за кого-то вышла. А Вера наша — вас в охапку, да к родителям, куда еще. Тут не смогла оставаться, стыдно ей было.
— И никогда нам ничего плохого про папу не сказала…
— У тебя мама — ее на руках носить надо. Гордиться ею. Преклоняться. Ты вот дочку как назвала? Ага, понимаешь теперь, дошло. Думаешь, приятно ей было? Но ведь, поди, ни слова не сказала…