Стоило Торопову поравняться с очередным домом, как тот словно оживал, превращался из провинциального убожества в нечто достойное называться человеческим жилищем. И что самое главное, исчезал мусор. Не было традиционных куч бумажек у мусорных баков и уличных мусорников, не было россыпей окурков возле автобусных остановок, обрывков полиэтиленовых пакетов на ветках деревьев. Не было уличных собак и кошек. Был порядок.
Закончилась славянская и азиатская расхлябанность, пришел немецкий порядок. Настоящий, без дураков.
Его принес Торопов.
Своей волей, своим решением Торопов все изменил, сделал лучше и чище.
Вот здесь, в этой подворотне, раньше обитала компания алкашей. Сейчас… Сейчас — чистый подъезд. Вымытые ступени, аккуратно выкрашенная дверь. На стенах нет диких и нелепых граффити. Ни на русском и ни на немецком, между прочим, потому что порядок Торопов принес не из либерастической вырождающейся Федеративной Германии, а из Третьего рейха, из Великого Государства, способного сплотить народ, дать ему идею… и проследить, чтобы эта идея воплощалась без искажений и исключений.
Торопов шел и видел, как меняется город, замечал, что люди тоже меняются. Почти нет сутулых уродливых слабаков. Молодежь — высокая, энергичная, сильная. Вон тот мальчишка, который только что мотал головой в такт нелепой мелодии из «дебильников», вдруг выпрямился, расправил плечи, его взгляд преобразился, стал светлым и осмысленным. Вместо мятых нелепых штанов и замызганной футболки — форма. Не военная, не дорос еще паренек до почетного права служить в армии. Форма гитлерюгенда, но видно, с какой гордостью носит ее мальчишка.
Он изменился, а девчонка, сидевшая только что возле него и отхлебывавшая энергетик из одной банки с ним, — исчезла. И это правильно. Еврейка не могла дожить до этого времени. Носителей проклятой крови уничтожили еще в сороковых…
Зазвонил будильник, и Торопов проснулся, нащупал прыгающую по ночному столику жестянку, выключил.
Торопов глаза не открыл, продолжал лежать зажмурившись, словно пытаясь вернуться в сон. Странно, в который раз удивился Торопов. Во сне он ощущает себя частью системы, частью Великого Рейха, принимает его законы и правила, искренне принимает… совершенно искренне. Во сне он — часть Силы, изменившей историю. А наяву… Наяву он все еще не может сказать «мы» о себе, о штурмбаннфюрере Нойманне и его команде. «Они». Только «он» и «они».
Это раздражало Торопова и злило.
Дело не в нем, не в Андрее Владимировиче Торопове, а в Нойманне. В Пауле и в Краузе. Это они продолжают демонстрировать Торопову свое пренебрежение, свою брезгливость…