Алныкин вернулся в каюту, но продолжал ходить по вечерам к дому. Два матроса вызвались клеить ему обои, командир давал верные советы, офицеры обоих дивизионов повадились таскать Алныкину хозяйственные предметы, однажды прикатили детскую коляску, и все они — он чувствовал это — жалели его, упорно не желающего понимать, что никакой семьи уже не будет, что начальство (особист нашептал) никогда не позволит жене Алныкина приехать в этот дом и, вероятнее всего, разлучит их.
И он тоже жалел этих людей, потому что они не ведали, что ждет их впереди, а он знал. Он увидел уже судьбу свою.
Увидел в тот день, когда в Таллине сразу после подъема флага побежал к Леммикки, ожидавшей его на скамейке. «Нам надо пожениться», — сказал он ей тогда, и она, выдохнув «конечно», достала из портфеля паспорт, удостоверявший совершеннолетие, а потом взяла руку его, положила ее на глаза свои, и он понял: глаза эти отныне будут видеть только его; Володиной рукою провела по грудочкам своим, по бедру и животику, чтоб Алныкин убедился — она будет женщиной только для него, станет матерью их детей, здоровых и крепких, потому что тело ее — без изъяна. Он обнимал ее, он видел совсем близко лицо ее, так близко, что нарушились привычные соразмерности; бровь Леммикки, неестественно широка и длинная, вылетала из переносья, устремляясь к бугорочку высокого, как небо, лба, но притягивалась на полпути височной впадинкой и огибала крохотный голубенький глобус с черным зрачком ока…
Алныкин почти не дышал, оглушенный прозрением: эта сидящая в тесной близи девушка — она ведь ему совершенно незнакома, он видел ее всего несколько часов, он не знает, добрая она или злая она, красивая или нет, умная или глупая, но и он ей почти незнаком, тем не менее они закованы в единое чувство, которое называется, конечно, любовью, которое как бы вне их. Это чувство подарено им кем-то, вручено на вечное хранение, и, что бы ни случилось, оно будет в них как кровь, как воздух в легких, он и Леммикки обречены были на эту любовь с момента рождения, она — сама судьба. Он поцеловал глаза, которые будут с ним всегда и везде, еще много, много лет, они не изменятся, лишь утратят пылающую голубизну. А вот коричневые пятна на щеках появятся через несколько месяцев, когда Леммикки забеременеет, и пропадут, когда родится ребенок; что-то произойдет с талией и бедрами, укрупнится грудь, лет через десять наступит пора женской зрелости. Но не в Порккала-Удде, не век же служить здесь, а где-то на берегах другого моря или океана, семья прибавится еще одним человечком, и когда-нибудь, прид после многомесячного похода и обнимая Леммикки, Алныкин заметит радиальные морщинки у глаз жены и взгрустнет, и вспомнит этот день и час на скамейке, гладкую и теплую, как мрамор на солнце, щеку девушки, предопределенной ему и такой же неотвратимой, как жизнь.