Я вас провоцирую, приношу свои извинения, я не хочу, чтобы ваше слабое сердце затрепыхалось. И все-таки для этого есть причина. Мне бы хотелось еще раз увидеть вас рассерженным, увидеть, как вы теряете контроль над собой в моем присутствии. Иначе Джеки одержала бы надо мной победу, потому что с ней-то вы этот контроль потеряли, ведь так? Отсюда серо-зеленость в моем портрете, чтобы выделить тени и вернуть отблеск мрака вашему лицу. Ну, вы скоро сами увидите. Тень на заднем плане, человек-совершенство с сокрушающим изъяном. То, как свет падает на ваше лицо и поглощается им, намекая на нечто скрытое за ним. Это страх в вашей жизни. В контрасте с ранним портретом, в котором ничего подобного нет, а есть голубизна и алость безграничной самоуверенности, мира, ждущего своего покорения, человека, ничего не знающего о собственной слабости. Соедините это с легкой сутуловатостью плеч, будто вы укрываете свою душу от реальности, и цель достигнута. Для тех, кто умеет видеть. Только истинный друг способен создать такое, способен показать это. Только я.
Я про это знаю потому лишь, что за пару недель до своей смерти Джеки пришла посоветоваться со мной как с вашим другом, которому виднее, что следует сделать. И еще потому, что она боялась сказать что-нибудь Эвелин, своей задушевной подруге, которая могла бы, так мне казалось, преподать вашей жене урок-другой пуританства. Она замотала головой, когда я сказал, что Эвелин больше подходит для подобного разговора. «Не могу! Она же больше никогда не станет со мной разговаривать», — сказала она. Со страхом. И взяла с меня слово, что я никому не скажу, а главное — Эвелин. Знать буду я один.
Что показывает, в каком отчаянии была бедняжка. Знаете, что она сказала? Что «скомпрометировала себя с джентльменом». Меня эта фраза привела в такой восторг (попробуйте ее произнести, и она перекатится у вас во рту, как дорогая сигара), что я некоторое время толком не понимал, о чем она, собственно, говорит. Она хотела знать, что ей делать. Явилась она ко мне в мастерскую как раз, когда я приступил к работе, так что, вероятно, я был с ней резок. Решил, что ей требуются деньги, чтобы выкупить ее побрякушки у закладчиков.
Но нет! Она была скомпрометирована. И с джентльменом. Полагаю, простой труженик всего лишь сделал бы ей подарочек. Ее лицо было картиной. Нет, вы понимаете, я не имею в виду ничего уничижительного. Я не острю. Но когда она позировала, ее лицо ничего не выражало. Это розовое лицо никогда не улыбалось и не хмурилось — во всяком случае, когда ее писал я. Но я же нанимал ее не ради ее эмоционального регистра. И внезапно она преобразилась в мечту портретиста. Уровни эмоций были поразительными: стыд, отчаяние, надежда, радость, что ее слушают, страх. И еще что-то, чего я не сумел распознать. Что-то яростное, почти животное. Именно это выражение в конечном счете привело вас вот в это кресло передо мной.