Ничто не нарушало извечного земного порядка. И вслед за понедельником наступил, вторник четырнадцатого апреля.
Начинался новый день. И только привычные подробности показались вдруг зримее, ярче, обрели какой-то особый смысл. Они возникали неожиданно и застывали стоп-кадрами, будто прелюдия к тому, что еще предстояло увидеть и услышать.
Горделиво прошло девчонка, поводя крутыми бедрами, обтянутыми модными лосинами. Подвыпивший мужик обернулся, ощупал её долгим взглядом и, сокрушенно покачав головой, пробормотал;
— Ну, птичка, попадись ты мне ночью да в темном переулке.
Он облизал губы, словно представляя эту встречу, и ругнувшись, побрел дальше.
Его обогнал долговязый подросток, тащивший за руку мальчишку лет пяти.
— Ну, быстрее же. Быстрее, Санька, — подгонял он малыша. — Сейчас кайф поймаем. Мужика будут судить, который детей жрал.
— Как это жрал? — испуганно спросил Санька,
— А вот так, — выпучив глаза и постучав зубами, объяснил старший,
Маленький захныкал,
— Не хочу кайфа. Я боюсь,
Он остановился у дома правосудия и упрямо повторил:
Напротив, на замусоренной строительной площадке, несколько мужиков, вспоминая недобрым словом нынешних реформаторов и их матерей, передавали на кругу бутылку.
Малыш с любопытством уставился но мужиков. Потом поднял голову и долго разглядывал стрелку башенного крана, на которой бакалея металлический крюк.
— А его тут будут вешать? — кивнув на крюк, наконец поинтересовался он.
— Кого? — переспросил старший.
— Ну, того, который детей жрал.
— Дурак ты, Сашка ,Тут театр. Понял?
Санька ничего не понял и нехотя побрел па подростком. Но в суд их не пустили. Поворачивали обратно и другие посетители, желавшие взглянуть не Чикатило. Милиционеры, стоявшие у входа, впускали по пропускам только журналистов, потерпевших, их родственников, до ещё два врача «скорой помощи» заняли места в первом ряду.
— Сыночек, пропусти отца, — просил милиционера какой-то пожилой мужчина.
— Меня жена просили: мол, Толя, не ходи, у тебя больное сердце. А я говорю, мол, ничего, Катя, выдержу. Хочу на этого зверя посмотреть.
Монолог остался без внимания. И тогда мужчина как последний козырь вынул какую-то замусоленную книжечку и, протянув ее, пояснил:
— Я, сынок, ударник коммунистического труда. Всю жизнь честно служили ничего не украл. Вот хочешь — верь, хочешь — не верь.
Но и этот аргумент не подействовал.
— Обратитесь к судье, — посоветовал милиционер. Вернувшись через несколько минут, мужчина не без гордости сообщил, что ему как ударнику коммунистического труда разрешено присутствоватъ на суде. Его выцветшая от времени рубашка и короткие брюки-дудочки свидетельствовали о том, что он всю жизнь проработал честно и ничего не украл.