Немец, повернувшись к майору, что-то залопотал громким шепотом. Майор махнул досадливо рукой — немец бочком вывалился из машины и скользнул в темноту.
А в это время офицеры подошли к дому, остановились, совещаясь. Потом исчезли из виду — были и нету.
— Пойдем, лейтенант, — сказал майор и выбрался из машины. — Чего ж нам тут прохлаждаться? Да оставь автомат: все равно в нем ни одного патрона.
Репняков положил автомат на сиденье, спружинил руками, перебросил тело через борт: веселое настроение все еще держалось в нем и не отпускало. Он остановился возле майора, широко улыбаясь в темноте. Майор не стал закрывать дверцу машины, стукнул по автоматному диску, проверяя, крепко ли сидит, щелкнул затвором, и лейтенант почувствовал, как в нем все напряглось в ожидании чего-то необыкновенного.
Чувство это было сродни тому чувству, которое охватывало его в недавние школьные годы в заснеженном среднеуральском городке, когда он с ватагой школьников-старшеклассников после уроков сталкивался в узком переулке с темной угрюмой кучкой фэзэушников.
Школьники были в основном из эвакуированных ленинградцев, фэзэушники почти все из местных. Такая встреча почти всегда заканчивалась дракой, и обе стороны дрались с тем ожесточением, с каким могут драться между собой только русские, когда драться нет ни поводов, ни оснований, но драться почему-то надо непременно, просто нельзя не драться, словно виноваты они друг перед другом непонятной и тайной виною, искупление которой — синяки и разбитые носы. И всякий раз перед тем, как сойтись стенке со стенкой, Сашу Репнякова начинала пронизывать нервная дрожь. Не от трусости, а неизвестно от чего.
Нечто подобное он испытывал и сейчас. У него даже во рту пересохло от возбуждения, и он несколько раз провел сухим языком по влажному пушку над верхней губой: дождь кончился, но в воздухе висела мокрая пелена, что-то вроде тумана, который заметен был только тогда, когда смотришь на освещенные окна.
Майор закинул автомат за плечо стволом вниз и, не оглядываясь, пошел к дому. Его невысокая, но ладная фигура не выражала ничего, кроме усталости. Лейтенанту Репнякову показалось, что майору совсем не хочется возиться с какой-то мифической Эльзой Кох, может, и не той самой, а другой, ничего общего с той не имеющей. Майор был похож на школяра, который вынужден драться только потому, что это делают все. Вот и автомат он несет совсем не так, как положено в боевой обстановке, — и лейтенант на всякий случай вынул пистолет из кобуры и положил его в карман шинели.
Он все еще чувствовал себя участником игры, правилам которой должен, однако, подчиняться беспрекословно. Играть, впрочем, ему нравилось.