Принимаюсь ходить туда-сюда, но из-за этого стены как будто сжимаются.
Старший запускает пальцы в волосы, превращая их в растрепанное гнездо.
— Ты можешь жить тут не просто ради безопасности, — говорит он наконец, тоже выпрямляясь. — Ты могла бы остаться… по другим причинам…
— Нет, — шепчу я, понимая и ужасаясь тому, что он собирается сказать. Я не могу… я не готова… я не… я не знаю. Я не знаю, чего хочу, но точно знаю, что не хочу слышать то, что он сейчас скажет, и точно знаю, что он это скажет.
Он хватает меня за руки, не сердито, как раньше, а мягко, нежно, предлагая шагнуть к нему. Я не двигаюсь.
— Эми… я… — Он опускает глаза и делает глубокий вдох. — Ты… ты для меня много значишь. Я хочу, чтобы пришла сюда по своей воле. — Он избегает встречаться со мной взглядом. — Ко мне.
Старший отпускает меня и одной рукой убирает волосы с моего лица. Я ничего не могу с собой поделать, закрываю глаза и подаюсь вперед, наслаждаясь шероховатой теплотой его руки на своей щеке. У него сбивается дыхание.
Я делаю шаг вперед.
Поднимаю лицо. Он старается заглянуть мне в глаза, прямо как тогда, после нашего поцелуя под дождем.
— Что ты ищешь?
Он не отвечает.
И не нужно.
Я знаю, чего он хочет.
И это нечестно.
— То, что нам единственным на всем корабле меньше двадцати, не значит, что я должна тебя любить. Разве я не имею права на выбор? На варианты?
Старший уязвленно отшатывается.
— Понимаешь, не то чтобы ты мне не нравишься, — торопливо добавляю я, протягивая руку, но Старший уворачивается. — Просто…
— Просто — что? — рычит он.
Просто если бы я была на Земле, а не на этом проклятом корабле, если бы познакомилась со Старшим в школе или в клубе или если бы нас свели друзья, если бы я могла выбирать между Старшим и любым другим мальчиком в мире… Любила бы я его тогда?
Любил бы он меня?
Любовь без выбора — никакая не любовь.
— Просто я не хочу быть с тобой только потому, что больше не с кем.
На следующее утро я первым делом иду к родителям. Я смотрю на их ледяные лица, пока глаза не начинают болеть, а потом зажмуриваюсь. Но неважно, вижу я их или нет, факт остается фактом: они заморожены. Я — нет. А «Годспид» не двигается.
Не двигается.
Заставляю себя забыть об этом и пытаюсь придумать, о каком воспоминании поговорить с родителями, по чему я сегодня скучаю. Но не могу сосредоточиться. Со вздохом встаю и засовываю их обратно в криокамеры. С той минуты, как мы со Старшим поругались, все идет наперекосяк, и я не могу думать ни об их прошлом, ни о нашем.
Вообще, это странно. На Земле меня, бывало, обзывали словами куда хуже, чем «странная». Но в слова вкладывают другой смысл, и если здесь его произносит один из тех немногих, кому ты доверяешь, оно бьет куда больнее.