Зато кого я могу ненавидеть? Ориона.
Обнимаю руками колени и поднимаю взгляд на застывшие лица родителей. Самое печальное, что, проснувшись слишком рано, без папы с мамой, на таком вот корабле, как этот, где все происходит черт знает как, я заполняю теперь свои дни только ожиданием и сожалениями.
Я не знаю, кто я здесь. Без родителей я не дочь. Без Земли я с трудом чувствую себя человеком. Мне нужно хоть что-то. Чем я могла бы наполнить себя. Чем могла бы себя определять.
Еще одна капля срывается вниз.
С тех пор, как я проснулась, прошло девяносто восемь дней. Больше трех месяцев. А пятьдесят лет, которые оставались до посадки, превратились лишь в вопросительный знак. Мы вообще когда-нибудь приземлимся?
Вот вопрос, который каждый день приводит меня сюда. Вопрос, который заставляет открывать криокамеры родителей и смотреть на их замороженные тела. Мы вообще когда-нибудь приземлимся? Потому что если этот корабль потерялся в космосе и никогда не долетит до новой планеты… я могу разбудить родителей.
Вот только… я обещала Старшему, что не стану. Месяц назад я спросила его: какой смысл держать моих родителей замороженными? Если мы никогда не долетим, почему бы просто не разбудить их прямо сейчас?
Когда его глаза встретились с моими, я увидела в них сочувствие и скорбь.
— Корабль обязательно долетит.
До меня не сразу дошло, что он имел в виду. Корабль долетит. А мы — нет. Так что… я держу обещание, данное ему и родителям. Я не стану их будить, раз есть шанс, что сбудется их мечта увидеть новый мир.
Пока что я готова поверить, будто этого шанса достаточно. Но что будет еще через девяносто восемь дней? Может, тогда мне будет уже все равно, что корабль, возможно, долетит. Может, тогда мне хватит храбрости нажать кнопку реанимации и позволить криоконтейнерам оттаять до конца.
Наклоняюсь так, что глаза оказываются на одном уровне с глазами отца, хоть они запечатаны и скрыты под толщей льда с голубыми искрами. Провожу пальцем по стеклу криоконтейнера, по его профилю. На стекле, уже запотевшем от внешнего тепла, остается блестящий росчерк папиного лица. Холод проникает мне под кожу, и на мгновение — на долю секунды — я вспоминаю, как холодно было перед тем, как я перестала чувствовать.
Я не помню, как выглядит мой отец, когда улыбается. Я знаю, что его лицо может двигаться, что от смеха в уголках глаз собираются морщинки, а верхняя губа вздергивается. Но я не могу вспомнить — и не могу представить, глядя ему в лицо сквозь лед.
Этот человек не похож на моего отца. Папа был полон жизни, а он… нет. Наверное, мой отец где-то там, внутри, но…