Легонько улыбаясь, я вспоминаю, каким мне показался Орион до того, как я узнала, что он убийца. В тот день я плакала, а он вытирал мне лицо и руки полотенцем. Мне бы хотелось сделать сейчас для Виктрии то же самое.
— Больше всего мне грустно, — продолжает она, — что я так ему и не сказала. То есть, наверное, он понимал, но мне так и не удалось ему сказать. Я ходила в Регистратеку почти каждый день, мы разговаривали, шутили, но… я так и не высказала, что хотела. А теперь слишком поздно.
У нас с Виктрией печально много общего — ей тоже хочется излить душу куску льда.
— Мне кажется, — говорю я медленно, — что если ты правда любила его, то он, наверное, знал это. Даже если ты ему не сказала.
Она наконец поворачивается ко мне, и на ее губах появляется намек на улыбку. Глаза уже почти сухие.
— Мне бы просто хотелось, чтобы у меня был выбор.
— Выбор?
— Если бы я могла, я бы заставила себя больше не чувствовать.
Несколько долгих секунд проходят в молчании.
Если бы я могла перестать думать о родителях, пошла бы я на это? Так было бы проще. Я не просыпалась бы каждое утро с саднящей пустотой в груди.
А потом мне вспоминается Старший. Вопрос, который я задаю себе каждый раз, как он смотрит на меня своим ласковым взглядом, каждый раз, когда спешит что-то сделать только потому, что я попросила. Люблю ли я его? Я не знаю. Но по крайней мере я могу говорить себе, что не люблю.
— По-моему, любовь — это и есть выбор, — говорю я. Вот почему я не могу любить Старшего. Потому что у меня нет выбора.
— Но кто, — спрашивает Виктрия, — выбрал бы такое?
Двери лифта открываются, и мы обе поворачиваем головы.
Черт.
Да ладно?
У нас такой прогресс случился, и тут обязательно надо явиться ему. У него что, датчик на меня срабатывает, что ли?
— Иди отсюда, — говорю.
Лютор ухмыляется.
— Две мои любимые птички сразу, в одной комнате.
— Иди отсюда, — повторяю я.
Он двигается в нашу сторону. Я вскакиваю, а Виктрия нет, только поджимает ноги и обнимает себя руками.
— Знаешь, — мурлычет Лютор, — мне кажется, это судьба. То, что вы обе здесь.
Опускаю руку в карман, но не отступаю, когда он приближается. Отступать все равно некуда — там одни только окна.
Он тянется ко мне. С тошнотворной нежностью гладит мою левую руку, а когда пальцы поднимаются до локтя — хватает и грубо притягивает к себе. Виктрия издает задушенный слезами крик, но тут я рывком вынимаю правую руку из кармана и с размаху даю ему по лицу.
Пощечина выходит мощная. Конечно, не настолько, чтобы сбить с ног крупного взрослого мужчину. Но у меня есть небольшое секретное оружие. Он валится на пол, по-прежнему цепляясь за мой локоть и разрывая рукав — я не успеваю вовремя стряхнуть его пальцы, — и остается лежать, бессмысленно глядя вверх.