— Ты же прогул совершил! Да еще в военное время. Знаешь, что за это бывает?
— Трибунал, — брякнул я, мало что соображая.
— Ладно, — плюнул со злости мастер. — Иди доски таскай и под ноги смотри.
Перемучился тот день и зарекся водку пить. Дело с прогулом как-то уладили. Я считался добросовестным работником, и относились ко мне неплохо.
К осени, конечно, война не кончилась. В сентябре забрали в армию отца, а буквально через пару дней сообщили, что наши войска оставили Киев. Как мама плакала, когда все вместе провожали отца до военкомата! Он пьяненький был, утешал нас, меня в щеку целовал:
— Ты теперь самый главный мужик в доме. Все заботы на тебе. Насчет угля обязательно к директору еще раз сходи.
— Схожу, батя.
Уголь нам обычно выписывали с тонну на семью. А в этот раз получили мы килограммов триста. Нам и тонны не хватало, подкупали еще, а тут всего мешков пять серой крошки. В мастерской с обрезками досок помогли, но зима длинная, надо что-то думать.
Выпросил я у соседа Трегуба лошадь с телегой. Решил по балкам и возле озер сушняка набрать. Хоть что-то. Вообще-то лошадей у частных лиц реквизировали для нужд армии. Но у соседа лошадь старая, ее не взяли.
Трегуб жадным был, долго выламывался, потом поставил условие — половину сушняка отдать ему за лошадь и телегу. Такого у нас в поселке отродясь не водилось. Люди помогали друг другу и не крохоборничали. Тем более я ведро овса достал, лошадь подкормить, и бутылку самогона Трегубу заранее отнес. Ему этого мало показалось, хотя знал, что у нас семья — старики да дети.
Сушняка с братишкой и сестрой Варей я набрал много. А Трегуб на въезде нас поджидал. Мерз, скотина, а боялся, что мы его обделим. Цап за вожжи — и тащит к себе во двор:
— Сначала мою долю отсыпем…
Сестра Варя даже заплакала от обиды, а я отпихнул Трегуба и направил воз к нам во двор. Он за мной. Проследил, чтобы ровно половину сушняка ему оставили, а потом говорит:
— Ты, Васька, вынеси еще стакан самогонки. Я знаю, мать у тебя гонит.
Прозвучало как угроза. За самогон могли и к суду привлечь. Но я парень крепкий вымахал, хоть и тощий. Нагнулся к уху и пригрозил:
— Попробуй, вякни. Я твое сено и сарай в момент спалю.
А сам от злости трясусь. Никогда такого за собой не замечал. Видать, война и в тылу людей меняет.
— В тюрьму загремишь, — заявил Трегуб. — Ты уже раз там побывал. Пойду и заявление напишу.
— Не успеешь. Я добровольцем на фронт уйду. Все, катись отсюда…
Вот такие дела. А до этого никогда ни с Трегубом, ни с другими соседями не ругался.
Зима 1941/42 года выдалась морозной и ветреной. Тяжело заболел дед, который до этого подрабатывал где мог. Отощал, сутками лежал на кровати, кашлял. Врач, молодая, красивая, смотрела на покрытые плесенью стены и давала советы: