— Знаю, тебе пора уходить.
Она быстро оделась и сосредоточила все мысли на том, чтобы обеспечить Бенрату незаметное отступление. Выражение ее лица изменилось. Бенрат понял, что она опять остается здесь одна и без надежды. И конечно же, будет плакать. Несмотря на видимое усилие, ей не удавалось сдержать нервное подергивание в лице; Бенрат даже подумал — совсем как при схватках. А он сбежит от родов. Он ничем не может быть полезен. Единственное, что ему оставалось, это твердо решить: никогда сюда более не возвращаться! В эту минуту он свято верил в это решение. Он постарался отразить на своем лице побольше огорчения, грусти и злости, обнял ее еще раз, привлек к себе, словно не желая больше выпускать из своих объятий; сделал вид, будто в этот миг принял решение навеки остаться у нее, одурманил себя этой мыслью, точно наркотиком, и сочинил уже проклятие, с которым высвободится из ее рук, проклятие современному мировому и общественному порядку, которому быстренько приписал вину за все их передряги.
— Не приходи больше, — сказала Сесиль.
Бенрат кивнул. И тут ее словно прорвало. Казалось, она хочет высказать ему, пока он не ушел, как можно больше, чтобы потом не кричать одной в пустоту.
— Меня убивает вечная нужда таиться. Я никому не смею смотреть в глаза. Боюсь каждого звука.
Я не создана для такой жизни. Мне повсюду мерещатся преследователи, сыщики, они следят, не пошла ли я к тебе, не выдаст ли выражение моего лица, что я думаю о тебе. Я сама себе кажусь отъявленной преступницей. А когда звонит телефон, я не осмеливаюсь поднять трубку. Альф, мне кусок в горло нейдет. Ночью я просыпаюсь от собственного крика. В магазине не могу разговаривать с людьми, потому что не смотрю им в глаза, мне вечно кажется, что они меня изучают, что хотят до чего-то дознаться. И еще Бирга — пусть она больше не приходит. Запрети ей под каким-нибудь предлогом приходить ко мне в магазин. Она так добра ко мне. Это убивает меня. Так бы и убежала, когда вижу, что она входит. И ты, Альф, тоже не приходи больше. Я не выдержу. Я бы охотно стала твоей любовницей, раз уж нет другого выхода, но я не создана для этого.
Бенрат вспомнил, как часто они уже стояли вот так у двери, как часто Сесиль уже говорила то, что говорит сейчас. Он вспомнил, как часто за все эти годы обещал больше не приходить, и все-таки приходил опять и опять, и каждый раз вся сцена разыгрывалась точно так, как сегодня, каждый раз чуть-чуть иначе, но в общем и целом безнадежность их ситуации была навечно задана, и общая их беда не становилась обыденней и тем самым легче от того, что они заранее предвидели ход событий. Правда, решимость Сесили как будто окрепла. Ее физическое состояние больше, чем все слова, говорило о том, что дольше ждать нельзя. Ну, вот он и решил совершенно серьезно больше к ней не приходить. Но кому в том поклясться? Что сделать, чтобы исключить всякую возможность приходить сюда? Исключить даже на тот случай, если у него круто изменится настроение. Исключить, даже если, потеряв голову, он попытается бежать к ней. Ему хотелось крикнуть на весь мир, что он не придет сюда больше, стены всех домов об этом исписать, опубликовать в газете! Неужто нет средства, никакого средства против него самого? Против необоримого стремления мчаться сюда, в эту квартиру? Какие еще обещания можно давать, если он в тот же миг вспоминает все нарушенные обещания, если он по горло увяз в обломках своих благих намерений и от бессилия готов завыть. Ему же верить больше нельзя. Он вернется, даже если Сесиль от слабости будет на карачках по полу ползать, если от горя лицо ее избороздят морщины, он, ни с чем не считаясь, войдет, ища наслаждения, и получит его, коварно обхитрив ее тело, ведь ему, как никому другому, окажут бесценную помощь его врачебные познания, хотя бы Сесиль превратилась потом в сплошной комок нервов. Он до тех пор будет приходить, пока не доконает ее, до тех пор, пока сможет получать здесь наслаждение…