Тут она поняла, что собеседник о чем-то рассказывает ей.
— Извините. Не могли бы вы повторить?
— Национальное достоинство, мадам. Эти слова что-либо значат для вас?
Ксения почувствовала себя так, словно ей дали пощечину. Она вдруг вспомнила своего отца. Генерал императорской армии, убитый красноармейцами, этот либеральный и добрый человек перевернулся бы в гробу, узнав, что его дочь обвиняют в поступках, пятнающих ее честь. От этой мысли она покрылась испариной.
— Вы сильно рискуете тем, что предстанете перед судом, — продолжал собеседник, тыча указательным пальцем в пухлую папку. — Если бы ваш муж остался жив, ему, вне всякого сомнения, вынесли бы смертный приговор. Он был недостойным гражданином. Предатель второй категории, как мы их называем, то есть приспособленец, который обогащался, в то время как вся Франция испытывала лишения… Для таких людей стоило бы изобрести особое наказание. Но вы молчите, мадам… Нечего сказать, не так ли?
Ксения молча смотрела в глаза чиновника, горевшие торжеством и удовлетворенностью.
— Я вижу, что Водвуайе храбро сражался во время войны четырнадцатого года. Что ж, теперь он смог бы проститься со своими наградами. И со своим адвокатским званием. Все его имущество было бы конфисковано. Вы представить себе не можете, какое я испытываю разочарование, когда вспоминаю, что он мертв. Самоубийство, кажется, не так ли? Как это вовремя, — заключил он, нехорошо усмехнувшись.
Этот человек, показавшийся ей поначалу незначительным и сильно уставшим, преобразился. Красные пятна плясали на его щеках, когда он сверлил ее презрительным взглядом. Ощущение собственной власти раздувало в нем гордость. Она подумала о Фукье-Тенвиле[5], достойными продолжателями которого оказались приверженцы сталинизма. Такой тип людей при любых обстоятельствах опасен, ибо они всегда руководствуются эмоциями, а не рассудком. Как всегда в трудные моменты жизни, Ксения гордо вскинула подбородок.
— Мертвых не оскорбляют, мсье, — сказала она твердо. — Вы можете осуждать поведение моего мужа во время оккупации, но не надо глумиться над его трупом. Я вам запрещаю это!
— Вы не можете мне ничего запрещать.
— Мой муж заплатил за свою близорукость. И он ни на кого не доносил и никого не отправлял в лагеря. Его имя никогда не появлялось в черных списках, распространяемых бойцами Сопротивления, он не получал от них писем с угрозами и нарисованными гробами. Я не ищу оправдания его ошибкам. Я только хочу подчеркнуть, что он разделял мнение определенной части французского общества, тех, кто сначала прославлял Петена. Через несколько недель они стали прославлять де Голля. Мой муж ошибся, но я уверяю вас: он не преступник. И вы не имеете права плевать на его могилу.