Но история не знает сослагательного наклонения.
Варшава, август 1943
«Кто ты есть? Поляк малый. Який знак твой? Орел бялый».
Стены и пол вздрогнули, со свода подвала посыпалась пыль. Снова снаряд, и близко. И нет даже страха, если следующий попадет, все будет кончено мгновенно, он даже не успеет ничего заметить. Человеческая жизнь в расстрелянной и горящей Варшаве стоит меньше, чем эта пыль, падающая с потолка. Вместо страха остается лишь усталость и взгляд как со стороны. Мы все здесь умрем, а сегодня ли, завтра, через два дня — так ли это важно?
Опять разрыв, пламя свечи задрожало. Но он не гасил свечу: отчего-то казалось, что без огня люди здесь окончательно уподобятся загнанным в норы крысам. А у человека должен быть дом, очаг и огонь в нем. Крошечный огонек на столе, последняя малость, чтобы еще считать себя человеком. И зачем экономить свечи, он ведь все равно не проживет дольше четырех-пяти-шести дней.
Янек, Сташек, Марек, Томек, Вацек, Зденек, Стефан, Владек, Юзек. Его ученики в бесконечно далекой довоенной жизни. Тогда, в тридцать девятом, им было… Значит, теперь от четырнадцати до шестнадцати. Будущее Польши, ее надежда. Стоящая сейчас меньше, чем очередной сожженный немецкий танк.
Он был всего лишь учителем, не солдатом. Хорошим учителем, если к нему пришли за советом. В наш просвещенно-безбожный век за мудростью уже обращаются не к ксендзу, а к образованному человеку. Пан учитель, отчего так? Нас убивают немцы. Сюда идут русские, чтобы тоже нас убивать. И нас убивают свои же. Бог карает несчастную Польшу или посылает нам испытание — но не вы ли учили нас, что бога нет и все определено естественными законами? Так во что же верить и за что жить?
А ведь все казалось таким прекрасным. Три года германской оккупации — что ж, немцы все же культурный европейский народ, в сравнении с московитами, которые целый век оскверняли Польшу своим азиатским сапогом. И некоторая жестокость завоевателей — это временные эксцессы любой войны. И чем кончил Наполеон, падение Рейха будет не менее страшным и быстрым, нельзя в столь быстрый срок построить прочную империю, имея Англию во врагах — британцы никогда не смирятся с чьей-то гегемонией на континенте, немецкой, французской, русской, да хоть турецкой. И Польша еще восстанет, больше, краше, сильнее, чем была!
Четвертое августа будет праздником нашей свободы, на все грядущие года — так объявил сам Освободитель, генерал Коморовский. Хотя гетто взбунтовалось еще тридцать первого июля, а третьего августа восстала вся Варшава: немецкая администрация бежала прочь, на сторону повстанцев перешли охранные полки. А праздник начался четвертого вечером. Совсем как до войны, не хватало лишь фейерверка: иллюминация на улицах, нарядная толпа, музыка из окон ресторанов и кафе и, конечно, они, герои, спасители и защитники Отечества, такие бравые мужчины с бело-красными лентами на рукаве и с такими же кокардами на шапках-конфедератках. Немцы выдали «охранным» польскую же форму из трофеев тридцать девятого, а не свое фельдграу. Следы боев были старательно убраны; да и какие следы, смешно, — немного разбитых стекол? А кто-то из офицеров уже щеголял в невесть как добытых довоенных парадных мундирах с аксельбантами, при сабле — и рассказывали, что все портные завалены заказами на шитье новых мундиров, что для Коморовского ищут белого коня, на котором он будет принимать парад, и что вся сотня его личной охраны будет на конях и с белыми крыльями за спиной, как легендарные рыцари трилогии Сенкевича. Повсюду были развешены бело-красные флаги и изображения белого орла на красном щите. Польша из тлена восстала — ура, панове! И лишь откуда-то издали, от товарной станции, иногда доносилась стрельба, как салют.