Предстоящие переговоры со старостой общины мало беспокоили К., чему он сам почти удивлялся. Он пытался найти оправдание в том, что, исходя из предшествующего опыта, официальные отношения с графскими инстанциями были для него очень просты. Это объяснялось, с одной стороны, тем, что относительно обращения с ним была, очевидно, раз и навсегда дана некая, внешне очень для него благоприятная установка, а с другой стороны, это объяснялось достойным удивления единством замковых служб, и в особенности там, где его как будто и не было, оно представлялось особенно совершенным. Временами, когда он размышлял только об этих вещах, К. был недалек от того, чтобы счесть свое положение удовлетворительным, хотя после таких приступов благодушия он всякий раз торопился сказать себе, что именно в этом и заключена опасность.
Непосредственные отношения с инстанциями были действительно не слишком тяжелы, потому что эти инстанции, как бы там хорошо они ни были организованы, должны были во имя далеких, чуждых им господ защищать далекие, чуждые им интересы, в то время как К. боролся за самое животрепещущее и близкое, за самого себя, да еще — по крайней мере в первое время — по собственной воле, ибо он был нападающей стороной; и не только он один боролся за себя, но, очевидно, еще и другие силы, которых он не знал, но о существовании которых он, судя по мерам, предпринимавшимся инстанциями, мог догадываться. Однако же эти инстанции — тем, что с самого начала они в несущественных вещах (о большем пока речи не было) во многом шли К. навстречу — отнимали у него возможность маленькой, легкой победы, а вместе с этой возможностью также и соответственную удовлетворенность, и вытекающую из нее надежно обоснованную уверенность в себе для дальнейшей, более масштабной борьбы. Вместо этого они позволяли К. — правда, только в пределах деревни — проскальзывать куда он только хотел, и этим изнеживали и ослабляли его, исключали здесь вообще всякую борьбу, зато переносили ее в неофициальную, совершенно невыясненную, смутную, чуждую ему жизнь. При таком положении, если он не будет постоянно начеку, вполне может случиться, что когда-нибудь, несмотря на все любезности инстанций и несмотря на безупречное исполнение всех (столь чрезмерно легких) служебных обязанностей, он, обманутый выказанной ему мнимой благосклонностью, поведет другую свою жизнь так неосмотрительно, что на чем-нибудь сорвется, и тогда они, все так же мягко и дружелюбно, словно бы против своей воли, а лишь по обязанности, во имя поддержания какого-то неизвестного ему общественного порядка, придут, чтобы убрать его с дороги. Но что это, собственно, такое здесь, эта другая жизнь? Никогда еще К. не видел, чтобы служба и жизнь были переплетены так тесно, как здесь, — так тесно, что иногда могло показаться, будто служба и жизнь поменялись местами. Что значила, к примеру, эта до сих пор лишь формальная власть, которую Кламм осуществлял над К. по службе, в сравнении с той совершенно реальной властью, которую Кламм имел в каморке, где К. спал? И получалось, что легкомысленное в какой-то мере поведение, некая расслабленность были здесь уместны только непосредственно по отношению к инстанциям, тогда как в остальном все время нужно было держаться очень осторожно и оглядываться по сторонам перед каждым шагом.