Прежде чем я успел оглянуться, чтобы увидеть свою судьбу, становится понятно, что источник шорохов — сотни мотыльков, ворвавшихся в спальню из коридора. Они пролетают мимо меня, касаясь крылышками и телами шеи, щек, уголков рта, осыпав уши и волосы своей пыльцой, нескончаемый поток мягких крыльев.
В этом доме один ужас сменялся другим, и на моих глазах эта мотыльковая река вливается в широко раскрытый рот Хискотта, сразу устремляется в длинную глотку. Такую нежную еду жевать не требуется. А новые все прилетают, сотни новых, которые кормились на заплесневелых книгах. Я вбираю голову в плечи, чтобы они не забрались мне под воротник. Чудовище на кровати пожирает их сотнями и тысячами, и хотя кажется, что они могут забить ему глотку и задушить, перестальтические пульсации переплетенных колец показывают, что насекомые легко усваиваются, перемалываются и проталкиваются дальше в извилистых катакомбах желудка змея.
Этот жуткий спектакль настолько потряс меня, что к тому времени, когда мимо меня пролетел последний мотылек, я вырываюсь из гипнотической хватки Хискотта и поднимаю пистолет. Слуга бросается ко мне с торчащим изо лба рогом. Я укладываю его четырьмя последними патронами, которые оставались в пистолете, и отбрасываю оружие.
Хискотта, похоже, не встревожил тот факт, что я отправил в небытие двоих из трех его защитников. Поглотив то, что прилетело к нему, он слизывает пыльцу мотыльков с губ, с шести рук и наблюдает за мной, облизываясь и облизываясь. Будь его язык раздвоенным и острым, словно у змеи, он бы выглядел менее отвратительным, чем широкий, длинный и человеческий, который теперь путешествует по множеству пальцев и очищает повернутые вверх ладони.
Шесть рук напоминают мне о многоруких божествах вроде индийской богини Кали. Хотя Хискотт бескрылый, от дракона в нем ничуть не меньше, чем от змея. А широкий рот с грозными зубами мог бы заставить остановиться и Беовульфа.[23] Мифы и легенды многих веков и королевств, казалось, слились в этой твари, самодовольной и тщеславной, превратившейся в главное из зол, таящихся в глубинах этого мира.
Когда я вытаскиваю револьвер из-за спины, он перестает облизывать руки, но вроде бы нисколько не волнуется. Отсутствие в нем страха нервирует, и мне хочется, чтобы он отпрянул всеми своими кольцами. Он — такая гротескная масса белесой чешуйчатой плоти, эти кольца так медленно раздуваются и сжимаются, извиваются и перекатываются, образуя восьмерки и спирали, что на резкое движение он, похоже, не способен, до быстроты обычной змеи ему ой как далеко. Тем не менее его спокойствие показывает, что он или стал слишком самоуверенным, поскольку ему давно уже никто не угрожал, или мое предположение о его неповоротливости далеко от истины.