По асфальтовой дороге я подхожу к последнему из домов, в котором на первом этаже светится пара окон, и решаю в них заглянуть. С кошачьей незаметностью и мышиной осторожностью поднимаюсь по ступеням на веранду, где слышу женский голос:
— Что тебе нужно?
Пистолет по-прежнему у меня в руке, поэтому я опускаю ее в надежде, что темнота скроет оружие. Оглядываясь, вижу силуэты четырех кресел-качалок с подушками, стоящих рядком. В третьем сидит женщина, едва различимая в свете, пробивающемся сквозь щели в шторах. Я чувствую аромат кофе и смутно вижу кружку, которую она держит обеими руками.
— Я хочу помочь, — говорю я ей.
— Помочь кому?
— Вам всем.
— Почему ты решил, что мы нуждаемся в помощи?
— У Донни шрам на лице. У Холли ампутированы пальцы.
Женщина подносит кружку ко рту. Пьет.
— И со мной кое-что почти случилось, когда я пил пиво и смотрел телевизор.
Она не отвечает.
С веранды прибой слышится более приглушенно.
— Нас о тебе предупреждали, — наконец говорит она.
— Предупреждал кто?
Вместо ответа она продолжает:
— Нас предупреждали, что тебя надо избегать… и думаю, мы знаем почему.
Луна на западе круглая, как крышка карманных часов, и кажется, хотя небо удивительно чистое, что она покрыта сеткой шрамов.
До зари на восточном горизонте еще больше часа. Не знаю почему, но я думаю, что разговорить одного из здешних обитателей проще под покровом ночи.
— Меня накажут, если я что-нибудь расскажу тебе. Строго накажут.
Если бы она уже решила не говорить со мной, то не стала бы сообщать, что такой разговор ей дорого обойдется. Просто предложила бы мне проваливать.
Ей нужен довод, оправдывающий риск, и я думаю, что знаю, как ее мотивировать.
— Я видел на берегу вашу дочь?
Глаза женщины чуть блеснули янтарным светом.
Я сажусь на первое кресло-качалку, оставляя одно между нами, и кладу пистолет на колени.
Не испытывая угрызений совести, я ищу способ манипулировать ею.
— Ваша дочь еще не обезображена шрамами? У нее все пальцы? Ее не наказывали?
— Тебе нет нужды это делать.
— Что именно, мэм?
— Так сильно наезжать на меня.
— Извините.
— Кто ты? — спрашивает она. — На кого работаешь?
— Я агент, мэм, но понятия не имею, чей именно.
И это правда. Я мог бы сказать ей, что я не агент ФБР, ЦРУ, Бюро по контролю за распространением алкогольных напитков, табачных изделий и оружия, и, хотя мне кажется, что мой дар превращает меня в агента какой-то высшей силы, доказательств у меня нет, и я не решаюсь даже говорить об этом из опасения, что меня примут за безумца.
Бесстрастность, с которой она произносит последующие фразы, особенно удивительна, с учетом вложенного в них смысла: