Когда Норрис заговорил о женщине, появившейся в его жизни, лицо его смягчилось. Бенедикт никогда его раньше таким не видел. Он почувствовал привычную боль. Он должен прекратить это. Норрис бередил незаживающую рану. И что еще хуже, заставил Бенедикта усомниться в действенности хитроумного плана, который приблизительно час назад казался абсолютно безупречным. С помощью именно этого плана он собирался снова подчинить себе изящную, пылкую женщину, которую он не переставал желать, единственную женщину, которая ушла из его жизни, не издав ни слова жалобы и ни разу не оглянувшись, женщину, которая теперь, похоже, не хочет иметь с ним ничего общего.
Бенедикт не винил ее. У нее не было оснований верить чему-либо, что он может ей сказать или предложить. Кроме того, она приобретала все больший вес в империи Рубинштейн, даже ездила по различным европейским филиалам, создавая себе скромную, но прочную репутацию, ни разу не наступив на больные мозоли своей нанимательницы с задатками Макиавелли. «Я стою большего, я не просто пара рук, полковник Тауэрс. Надеюсь, когда-нибудь я стану знаменитой благодаря своему уму». Он до сих пор отчетливо помнил ее лицо, полное гнева и возмущения, в тот день, целую вечность назад.
Он знал все, до мельчайших подробностей, о профессиональной жизни Людмилы и о ее успешной карьере в компании «Рубинштейн». Но ему мало что удалось выяснить о ее личной жизни; она поддерживала знакомство только с этим евреем, гнусным польским химиком, который, видимо, и вдохновил ее расстаться с местом стажера-фармацевта в фирме «Джон Белл и Кройдон».
К счастью для поляка, Бенедикт узнал, что недавно его повысили, предоставив работу в главной исследовательской лаборатории «Рубинштейн», и намерены перевести в Нью-Йорк. Отставной детектив Скотланд-Ярда, которого Бенедикт нанял следить за Людмилой сразу после ее приезда в Лондон, не смог найти никаких доказательств, что она встречается с кем-то другим, но как много значит для нее этот химик, Ян Фейнер, если вообще что-нибудь значит?
Бенедикт каблуком нажал на кнопку, спрятанную как раз под диваном, где он сидел с Норрисом. Таким образом он подавал сигнал, что его необходимо прервать.
После ухода улыбавшегося Норриса, который вздохнул с облегчением, убедившись, что босс полностью поддерживает его, Бенедикт откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Он напрасно выпил бренди. Он не мог не думать о Людмиле — роскошь, которую он редко себе позволял. Он представлял, как дотрагивается кончиками пальцев до ее полных, напряженных сосков; он словно видел нежный овал ее лица, ее глубокие, карие, порой почти черные глаза, широко раскрывшиеся будто бы от изумления, хотя, разумеется, она знала, что он намерен поцеловать ее и будет целовать бесконечно; он отчетливо помнил, где и когда они были вместе, когда впервые поднял ее густую массу великолепных волос, чтобы приникнуть губами к ее шее, помнил белую кожу бедер, как его пальцы разбирают мягкие темные волосы на лобке, чтобы поласкать ее языком.