* * *
«Архитектура Праги — драгоценная сокровищница, где представлены все стили от романского периода до кубизма и современного искусства; примечательно, что большинство памятников находятся в превосходном состоянии, учитывая отчаянное положение в экономике в настоящее время. Некоторые здания окружены лесами, которые фактически стали неотъемлемой частью сооружения, символом как нерадивости, так и непоколебимой стойкости, в равной степени свойственных чехам, что заставляет вспомнить старого служаку — персонаж донкихотской сказки Гашека».
Зазвонил телефон, и полковник Тауэрс перестал печатать на старенькой машинке фирмы «Оливетти». Он разговаривал не больше минуты, когда связь прервалась, несколько раз нажал на рычаг, но услышал только пронзительный треск в трубке.
Черт побери, несколько недель он никак не мог выбрать время, чтобы написать коротенькое письмо Хани, которое она могла бы прочесть своим приятельницам в Эверглейдс-клубе, и вот ему помешали — в третий раз за один час, прервав ход мысли до конца дня, если не навсегда. Он был на ногах с половины седьмого и успел отстучать шесть скверно напечатанных страниц, лежавших у него под рукой. Он не сомневался, что это совершенно не то, чего ждали от Хани избалованные, пустоголовые интеллектуалы из Палм-Бич, хотя, кажется, она сама думала иначе.
Ладно, этого вполне достаточно. Он сдержал обещание, а Милош, возможно, сумеет раздобыть пару открыток, чтобы проиллюстрировать текст для полноты картины, если только в этом прекрасном городе обреченных остались хоть какие-нибудь открытки. Он с трудом удержался от дрожи. В Праге было нечто такое, что заставляло его часто вздрагивать все эти дни; нечто, порожденное мимолетными впечатлениями недавнего и отдаленного прошлого, помимо воли запечатлевшимися в памяти, тогда как русские, с которыми он сталкивался ежедневно, давали пищу воображению, рисовавшему кошмарные картины будущего Чехии.
Если бы только чехи не были столь чертовски навязчивы со своим прошлым. Иногда даже Милоша не смущало его подчеркнутое равнодушие, и тот выспренно разглагольствовал о славном чешском наследии; по крайней мере, эти лекции были занимательнее, чем жалобы на произвол русских в дополнение к постоянному ухудшению условий жизни в столице.
Тауэрс встал и потянулся. Господи, как бы он хотел оказаться в Палм-Бич прямо сейчас, любоваться океаном с бокалом сухого мартини в руках, дожидаясь (а ему всегда приходилось ее ждать), когда торопливо войдет Хани, светлая, румяная, маленькая дрезденская статуэтка, одетая по последней моде, пахнущая модными духами. Когда он только отбыл за границу, она так надушивала свои письма, что он попросил ее не делать этого. «Слишком мучительно», — написал он. На самом деле — слишком противно, временами он просто задыхался.