— Он есть, — Таганцев показал пальцем на потолок, — Он всё видит и всё слышит, регулирует человеческие поступки, вмешивается, когда видит зло и несправедливость, помогает вершить добро. Ты веришь в Бога, Маша?
— А как же иначе, Владимир Николаевич? — Маша даже изумилась вопросу Таганцева: неужто такие вопросы можно задавать? Она подобралась, делаясь совсем худенькой, осмотрела Таганцева большими непрощающими глазами.
— А вы верите в Бога, Владимир Николаевич?
Ответ был короток и твёрд:
— Да.
Пошатнувшийся, поползший вбок паркет под Машиными ногами выровнялся, всё встало на свои места, напряжение стекло, и Машин взгляд сделался счастливым. Ну каково ей думать о других вещах, о политике и возрождении России — ей бы тепло поддерживать в доме, готовить чай, да ещё печь из сухарей сладкие, так хорошо идущие к морковному напитку, пироги. И чтоб лица гостей при этом были улыбчивыми, добрыми… Что ещё надо бедной служанке?
Но вот пришёл матрос, заронил зерно, совсем не думая о том, что оно прорастёт, а оно проросло: раньше Машу совсем не интересовало происходящее в доме, а сейчас заинтересовало. Она была ещё одним, невидимым и неслышимым участником совещания, происходившего в квартире Таганцева, — она умела передвигаться почти по воздуху — и всё, что услышала, запомнила.
Ей стало страшно: это уже никак не походило на разговоры, есть Бог на свете или нет? Бог есть, но есть ещё что-то иное, пострашнее Бога, способное нарушить её жизнь, даже больше — лишить жизни.
Стоя за портьерой, она слушала, как собравшиеся утверждали какого-то Иванова — Маша не сразу совместила фамилию с человеком, которого видела в первый раз и который ей очень не понравился: худосочный, плюгавый, изо рта дурно пахнет, взгляд подозрительно-неподвижный, будто у слепого, внешне кажется, что он ничего не видит, а на самом деле видит всё, — на должность руководителя офицерской группы своей организации и вдруг немо, совершенно беззвучно, одними только глазами заплакала.
Ей было горько. Маша понимала, что рушится мир, который ещё до вчерашнего дня, даже до сегодняшнего утра, был незыблем — она представляла себе, что может жить только в этом мире и ни в каком ином — и вдруг всё прелое, непрочное, трещит, разваливается на ломти. Был мир — и нет его.
Виною всему происходящему она посчитала Иванова — виноват он и только он! Может, пойти на улицу и рассказать обо всём этом? Но кому? Дворнику? Соседу по лестничной площадке, очень похожему на Иванова и несколько раз пытавшемуся пристать к ней? В последний раз Маша сказала, что пожалуется хозяину, тот, взвесив все за и против, отступился от неё. Нет, соседу не расскажешь, хоть он и работает, как Владимир Николаевич, в государственном учреждении. Служанке одной из квартир соседнего дома, с которой она дружит, — Ефросинье Михайловне? Мудра тётка Ефросинья, в мирских делах разбирается как никто, но что она смыслит в заговорах и военных восстаниях?