Если бы дело было в четырнадцатом или в шестнадцатом году, это утверждение вряд ли кто смог бы опровергнуть, и Чуриллов немедленно схватился бы за револьвер, если бы кто-нибудь вздумал в этом сомневаться, но сейчас, в двадцать первом лихом году… мда-а, тут есть повод для колебаний, есть над чем поразмышлять.
Он снял фуражку, ладонью причесал короткие жёсткие волосы. Кожа под волосами гудела, будто воспалённая, фуражка придавила волосы. Чуриллов чувствовал, что устал. Голова устала, тело, руки, — вон, волосы устали, всё устало. «Чёрт возьми, чёрт возьми, — подумал он раздражённо, помял пальцами одной руки пальцы другой, расправил кожаные перчатки, пощёлкал кнопками. Женщины, конечно, не офицеры, следить за временем и быть точными им трудно, но… Не надо раздражаться, — сказал он себе, — это привычка людей с плохим наследством, тех, что зачаты пьяной ночью, они — жертвы! А ты?» — спросил он себя. Усмехнулся. Борясь с невольной этой усмешкой, сжал крупные, хорошо прорисованные губы. Одна женщина сказала Чуриллову, что у него губы эльфа. Смешно! Эльф — воздушное создание, нежный мальчик… Другая женщина прошлась по его глазам, сказала, что у Чуриллова — глаза нильского крокодила.
Может быть, может быть. С одной стороны, он офицер, а с другой? С другой, может быть, целиком уйти в поэзию, вернуться в прошлое, в акмеизм, к «Аполлону», который, естественно, будет новым. Да, к «Аполлону» надо обязательно вернуться, даже если он останется военным, — оставить флот, красных со всеми их делами и продолжить дело жизни: исследовать душу человеческую и тех, кто о ней говорил, точнее, уже сказал своё слово — Шекспира и Рабле, Франсуа Вийона и Теофила Готье. Эти творцы создали достойные одежды, соткали плащи из своих учений, познали многое, но не всё. Всё познать могут только все, а отдельные люди, даже очень прозорливые — это лишь отдельные части знания. Детали!
Он уже начал подумывать, что Ольгу не дождётся, что-то у неё случилось, возможно, товарищ Горький объявил об общем собрании сотрудников «Всемирной литературы», которое нельзя было пропустить, либо произошло нечто иное в этом же духе — подвернулась нога, сломались каблуки у любимых туфлей, умерла бабушка, неожиданно вызвали в Смольный, в Москву, в Наркомпрос к Луначарскому, ещё куда-то, в общем, причин могла быть тысяча, но Ольга всё-таки пришла. Чуриллов услышал звенящий, словно бы наполненный серебром голос:
— Прошу простить меня за опоздание, очень прошу…
Было холодно. Чуриллов не только натянул на плечи чёрною морскую накидку (по форме царской поры накидку украшали две золотые львиные головы, но в нынешнюю революционную пору львы были не к месту, и Чуриллов заменил их обычными пряжками), но и взял с собою лёгкие кожаные перчатки, купленные когда-то в Париже; Ольга была тоже одета по погоде — в непромокаемый плащ, на голове у неё красовалась широкополая шляпа.