— Вот зараза… — буркнул Мартемьянов, проходя в кухню и садясь за стол. — Ну и черт с тобой, давай обедать, что ль.
— Могли б и сами, промежду прочим! — Марфа яростно швырнула на стол пустую миску, которая с грохотом запрыгала к краю столешницы и упала бы, не поймай ее Федор. — Я вам тут не нанималась, и жалованья вы мне не плотите, и вовсе я не ваша, а господ Грешневых! Навязался на голову, черт бессовестный, еще и корми его! А по-хорошему, вам не штей с мясом, а арапника ременного всыпать надобно, да погуще!..
— Будет уж, Марфа… — мрачно отозвался Мартемьянов, глядя в стоящую перед ним пустую миску. — Седьмые сутки из меня душу вынаешь, не притомилась? Скажи лучше, как там-то, в Столешниковом?.. Что Соня?
Марфа метнула на него свирепый взгляд, но Мартемьянов его не заметил. Тогда, вздохнув, она поставила на стол дымящийся чугунок, открыла крышку и, наливая в злополучную миску щей, проворчала:
— Слава богу, лучшей… И жара нет, и лихорадка вся сошла. Не бредит боле, сидит в постеле, книжки читает… Плачет иногда, а то еще думает о чем-то. Из тиятра все время приходят, беспокоятся, спрашивают, — когда ж она петь смогёт опять… Синяки-царапины у ней поджили навроде, а уж как мы с Анной Николавной боялись, что отметины останутся! Софья Николавна ведь у нас актрыса, ей личико ясное для ремесла надобно, а тут… Федор Пантелеич, забожитесь еще раз, что это не вы ее разукрасили!
— Да сколько ж можно?! — взмолился, бросая ложку, Мартемьянов. — Ну, спасением души клянусь, вот тебе крест со святой Пятницей, не я! Да что ж мне, под всеми иконами в дому на коленях проползти, чтоб ты успокоилась?!
— А кто, как не вы?! Кто, я спрашиваю?!
— Марфа, пьян был в доску, ей-богу, не помню!
— Все вы помните, — отрезала она, усаживаясь за стол напротив Федора и придвигая к себе горбушку хлеба. — Как не совестно только, тьфу…
— Совестно, Марфа, да что толку-то?.. — хмуро отозвался Мартемьянов, снова принимаясь за щи.
Марфа недоверчиво покосилась на него, но ничего не сказала и решительно откусила от своей горбушки. Несколько минут оба молча жевали. В кухне потемнело, и Марфа, тяжело поднявшись, пошла за лампой. Вернувшись, она установила «керосинку» на припечке, зажгла ее, и неяркий свет язычками забился в черных глазах Федора.
— Отчего она домой не идет, скажи вот? — вполголоса спросил он, отодвигая пустую миску и отворачиваясь к окну. — Уж коли жар сошел, так и возвертаться можно, тут, слава богу, полминуты ходу. Я б лошадей прислал за ней, как царицу бы довезли…
— И сами распрекрасно знаете отчего, — сквозь зубы буркнула Марфа. — Незачем и спрашивать. Чай будете пить?