— Чтоб мне свободы не увидеть, — помолчав, мрачно пообещал Валет. И, отвернувшись от Катерины, сдернул с гвоздя свою куртку.
* * *
Через три дня в Москву пришла ранняя Пасха. Этой сырой, теплой лунной ночью, казалось, никто в городе не спал: горели окна домов, открыты были двери храмов, в которых виднелись огни множества свечей, людские тени, освещенные алтари, древние лики святых в украшенных камнями окладах, искрящиеся одеяния священников. По всем улицам слышалось церковное пение молитв. Голоса хоров и протодьяконов сливались в мощный поток, уносящийся к бледному сиреневому небу, прихожане подпевали как могли, стоя в приделах храмов с узелками, в которых были спрятаны куличи и крашеные нарядные яйца. Луна, уже полная, апельсином висела над куполами церквей, и, когда в полночь сотнями разноголосых колоколов ударил знаменитый московский благовест, славящий воскрешение Христа, желтый лунный диск, казалось, дрогнул и покачнулся в кольце легких перистых облачков. Восторженный хорал грянул из всех церквей, сливаясь с радостным колокольным перезвоном, прихожане целовались, крестились, отовсюду — из храмов, из домов, из улиц и переулков — неслось оживленное: «Христос воскресе, православные! Христос воскресе! Воистину воскресе!»
Графиня Анна Грешнева встретила пасхальную ночь дома, хотя еще накануне приготовила строгое серое платье и кружевную мантилью, чтобы пойти в церковь. Но около девяти часов вечера, в который раз за минувшие дни разрыдавшись и увидев в зеркале свое подурневшее, измученное, залитое слезами лицо, молодая женщина поняла: вести себя насильно в храм и стоять бесконечную пасхальную службу у нее нет ни сил, ни желания. Она отпустила в церковь счастливую горничную, прямо в платье легла на разобранную постель и, не вытирая бесконечных, медленно ползущих по щекам слез, постаралась ни о чем не думать. В окно ярко светила полная луна, ее луч лежал наискосок на подушке, и Анна машинально водила по нему пальцами. Ее знобило, но потянуться за одеялом казалось немыслимым, и она не двигалась с места. Думы упорно возвращались к Максиму Модестовичу Анциферову.
Когда три дня назад Анна из газет узнала о загадочной смерти «одного из влиятельнейших государственных лиц Российской империи», ей показалось, что рассудок разламывается на несколько частей и каждая взрывается истерическими, суматошными, ни капли не похожими друг на дружку мыслями. Сначала Анна чуть не кинулась в Лопухинский переулок; затем, кое-как сообразив, что толку там от нее никакого не будет, а разговоров лишь добавит, решила отправиться в номера «Англии», где, как говорила Катя, она остановилась со своими двумя джентльменами. В том, что младшая сестра причастна к смерти Анциферова, Анна не сомневалась, но, собрав остатки самообладания, она в конце концов не поехала и туда. Каким-то задним чутьем молодая женщина сумела понять, что, если сейчас она кинется к Кате и начнет читать ей мораль, та зыбкая ниточка доверия, протянувшаяся между ними, оборвется, и она снова не увидит сестры много лет.