— Черт… Не унимается…
— Поди в море, умойся, — мрачно отозвалась Катерина. И снова взорвалась яростным шепотом, взмахнув руками и чудом не свалившись с покатого бока шаланды:
— Нет, но какого же черта! Какого черта!!! Как же у тебя совести хватило — такое… такое! Про меня!.. Я три года, как в монастыре, жила! И еще столько же, и трижды столько пробыла бы, ничего без тебя не хотела, никого не видела, а ты!.. О-о-о, проклятый, вот этого я тебе до самой смерти не…
— Катька, ну хва-атит уже… — Валет незаметно отодвинул в сторону лежащий на песке Катеринин «дрын», в запале выдернутый ею из плетня. — Ну, ты же у меня маруха с головой, хоть и молодая, ты хотела, чтоб я думал?! С твоей-то мордой чтобы баба себя сохраняла? Да еще с Греком на прицепе?! От спроси кого угодно из воров, все до единого то же самое бы в голову взяли…
— Вот все вы и есть сволочи! Распоследние! Все до единого! — бушевала Катерина. — И пожалуйста! И не надо! И очень-то нужно, и ты мне ни к чему, вали назад на свою каторгу, сдохни там — не заплачу! Небось еще хотел и бубну мне выбить первым делом, как вернешься!
— Вот уж чего в мыслях не держал! — с искренней обидой огрызнулся Валет. — Катька, у меня же там дня не было, чтоб я про тебя не вспомнил! Часу не проходило, чтоб не подумал! Все три года! За кажным деревом тебя видел! Уж глаза закрываю — и все равно вижу, как ты стоишь, глазюками своими зелеными стрижешь… А как мне год назад воры с пересыльного рассказали, что ты к Греку пристроилась… Я сперва чуть с тоски не подох, в глазах темно было, уж совсем вешаться собрался. А потом репу почесал, подумал: может, оно и слава богу?.. Мне ведь назад ходу не будет, а что же Катьке моей на корню сохнуть? В восемнадцать-то годов? С ее-то глазами гибельными? Нехай хоть с Греком… Все ж-таки не гопник с Молдаванки, а серьезный вор… Одну ее не оставит, поможет, делу правильному научит… Я ж ушел — ни гроша тебе не сбросил, как бы ты жила?.. Подолом по Французскому мести бы ведь не стала, не таковская…
— Дурак, боже мой, что за дурак… — шептала Катерина, закрывая лицо руками и чувствуя, как сквозь пальцы, обжигая их, бегут слезы.
— Катька, не плачь! — взмолился Валет. — Ну, дурак, сволочь, назови, как нравится, — не плачь! Не рви душу-то! Ну, прости, прости меня, грешен, прости… Видишь, — на коленях стою? Морду ты мне уж разбила, не скоро заживет, так чего тебе еще надо?..
Катерина протяжно всхлипнула, опустила руки. Валет действительно стоял на коленях прямо на мокром песке, но всю покаянность этой позы сводила на нет его широкая улыбка: белые зубы ярко блестели в лунном свете.