– Нам пора, до свидания. – Я почти взлетаю со скамейки. Шагаю к Аньке. Каблуки подло вязнут в мокром тяжелом песке.
– Давай вставай!
Анька пускает лошадь в истеричный галлоп. В спину мне летит суетливое:
– Ну точно, в Кащенко ее свезли! Развелось этих сектантов-то. Все молятся богу своему, хотят, чтобы он им бесплатно доброе сделал. А чего, я спрашиваю, молиться, сам другим доброе сделай, мы ж никому, кроме самих себя, и не нужны!
– Ань, я на работу опоздаю!
Нам нельзя бросать свое ремесло. Даже если очень не хочется работать. Даже если жить не хочется. Я это давно знаю. А Анька скоро поймет. Прямо сегодня.
– Пошли, мне нужна твоя помощь. Ты слышишь?
Она молча спрыгивает с лошадки и, наконец, оборачивается. Протягивает мне ладонь:
– А чего делать будем?
– Работать. – Я пробую унюхать в соседнем (а лучше в дальнем) дворе чужое острое желание. Надежду на лучшее или веру в будущее. Хотя можно и простую сбычу мечт.
Качели больше не скрипят, да и коляска с малышом перестала шуршать. Севочка с мамой домой ушли. Баиньки, не иначе. А старушка тоже отлепилась от скамейки. Веселый шелковый обрезок снова торчит у нее из-под воротника. Это и вправду кусок занавески.
– А рюкзак мой понесешь? – Анька кивает на свой бесхозный скарб, прислоненный к борту песочницы. Рюкзачок чистый, а выглядит пыльным и затертым – словно Анюта с ним в эвакуацию попала.
Прямо по курсу уже маячил парк, тот самый, что отделяет Марфину (теперь мою) территорию от Ленкиной (Тамариной). Иногда я притормаживала у особо выдающихся окон, выискивала для Аньки простенький пример. Мне так в детстве мама книжки в шкафу выбирала – чтобы без злодеев и чтобы никто не умер, а все любили друг друга и были счастливы до самого слова «конецъ». Такие же мелочи чужой семейной жизни я показываю Аньке: ничего страшного, ничего безнадежного, одна сплошная бытовуха, разной степени поправимости. Мирим влюбленных, возвращаем на место очки и ключи, прячем потихонечку водительские права у одного горе-наездника, безболезненно растим молочные зубы и прикручиваем приступы мигрени. В одном месте я, совсем расслабившись, надежно запираю внутри кастрюли кипящее от возмущения молоко…
– Анют, вон то окошко, где пеленки сохнут?
– Там маленький мальчик, большой мальчик, бабушка и кошка.
Этаж у этого «там», между прочим, шестой. Фигассе сила у девочки проклюнулась. Не иначе на нервяке: во время плотского созревания наши дети особенно сильно мир чуют. Он им жмет, режет и раздражает до ужаса. Очень хочется все исправить, потому что иначе нельзя. У сирот такие штуки раньше проявляются, я точно знаю.