– Кошелек на улице?
– Кошелек в этом дворе уже подкидывали. Слухи пощупай, про него весь двор гудит. С неба ей, что ли, эти деньги упадут?
– А хоть бы и с неба! Дуся! Эврика! Этаж последний, дальше только чердак. Вот с потолка и свалится. Что-нибудь тяжелое. Червонцы, золотые, дюжина.
– И цацки в стиле модерн. У меня колечко было, я его помню хорошо. Сейчас изображу.
– Не много на одного младенца? Ты не думай, были бы мои деньги… А тут подотчетные…
– Так вскладчину же, Дима. От тебя и от меня.
– Тогда сон – тоже вскладчину.
Мы в такие ночи не только волхвами работали. У нас много другого было – страшного, безнадежного, такого, от чего порой хотелось заткнуть уши, закрыть глаза и орать до потери голоса. Даже мне, много чего повидавшей в оккупации. Даже этому чудесному апрельскому Димочке, который входил прошлой весной в освобожденные городки…
Ленка и Дорка безропотно выдали мне наше платье, со строжайшим наказом не садиться на крашеные скамейки и ничего не приносить в подоле. К последнему совету я прислушалась, ибо обзаводиться детьми в неполные семьдесят лет рано, а вот скамейки благополучно вылетели из головы. В результате утро того майского дня я встречала на крыльце с испорченным нарядом, пытаясь уничтожить последствия крайне романтической ночи на Пионерских прудах[12]. Масляная краска в те годы была ядреная, не иначе с военного склада. Обычное бытовое ведьмовство такие пятна не брало, приходилось по-мирскому, ацетоном. Вечером того же дня Дорочка намылилась с профессором в гости на бар-мицву и хотела выглядеть красиво. Потому как самый настоящий профессор Фейнхель, Леонид Борисович, тыща семьсот седьмого года рождения, просто так на дороге не валяется.
Теплый хмурый рассвет предназначался мне одной. Дождь собирался о чем-то поговорить, заморосил, готовясь к длинным монотонным речам, в последний момент передумал. Наш служебно-сторожевой забор начал облаивать входящих, а потом вдруг запнулся и заскулил тоскливо. Учуял. Спустя секунду или две на тропинке, ведущей от проходной к баракам, нарисовались Фонька и Турбина.
Ну все, дотанцевались. Держались-то они красиво, хоть фотографируй их и помещай на экран, прямо под роковую надпись «конецъ фильмы». Стоят эти двое еще рядом, даже дышат одинаково, а мысли у них уже поодиночке текут, причем в категорически разные стороны. Ей обидно до отчаяния, ему – тоскливо до тошноты.
У Фоньки в зубах торчит папироса, а лицо такое окаменевшее, что скороспелая щетина на нем смотрится как мох на бронзовом изваянии героя. У Турбины за ухом маленькая веточка черемухи – белая и поникшая. То ли расцвела преждевременно, то ли Фоньчик специально этот цветок раньше срока распустил… Ну и, разумеется, Турбина в Фонькином кителе, красиво наброшенном на тонкие плечи, а он весь из себя затянутый тугим ремнем. Стоят, не смотрят друг на друга, молчат. Потом она в кухню прошагала.