Все сильнее терзало меня чувство стыда. За эту песню, тоскливую, как большинство русских песен, за этих картёжников, шлёпающих по водружённому на коленях чемоданчику ободранными картами, за этих продрогших старушек, как и мы, наверняка направлявшихся в Загорск, в Троице-Сергиеву лавру.
Из постоянно открывавшейся двери тамбура дуло лютым холодом, табачным дымом. Голос гармониста снова и снова выводил: «Позабыт, позаброшен…»
Может быть, в подмосковных электричках концентрируется вся наша безнадёга.
— Скоро? — спросил Христо.
— Минут через двадцать, — ответил я. — Замёрз? Обычно в электричках топят. Просто не повезло.
— Повезло! Знаешь, я был в Париже, в Колумбии. Нигде не было так интересно! — Одной рукой тепло обнял меня за плечи, другой разгладил свои чёрные усища, свисающие по обе стороны подбородка.
«Ой умру я, умру я, ой похоронят меня. И никто не узнает, где могилка моя…»
Со мной рядом был один из самых первых в моей жизни иностранцев. Болгарский художник. Что я мог ему предложить в ответ на просьбу показать настоящую Россию?
И вот поехали в Троице-Сергиеву лавру.
Мир электрички был настолько несхож с тем миром, откуда возник Христо, что чем сильней терзал меня стыд, тем с большей отчётливостью вспоминался маленький, уютный, как бонбоньерка, номер гостиницы «Метрополь». Несколько дней назад туда привезла меня Юлия, чтобы перед отъездом на Кипр познакомить со своей подругой Искрой и её мужем Чавдаром.
Юлия была на шесть лет старше меня. Боюсь, я любил не столько эту яркую волевую женщину, сколько её легендарное прошлое героини болгарского сопротивления фашистам.
Все они были старше меня. И забежавший из соседнего номера на чашку кофе чех Иржи со странной фамилией Пеликан. Этот Иржи оказался председателем Всемирной организации молодёжи и студентов. Он принёс ананас, который я впервые увидел живьём, и несколько плиток шоколада.
Как равный, сидел я за круглым столом между Искрой и Чавдаром. Они были аспирантами Института экономики имени Плеханова. На родине их ждало большое будущее. Меня угощали кофе, вином, болгарским рахат-лукумом, тем же ананасом. Подносили раскрытую кожаную коробку с чудесными сигаретами «Дипломат». И всё-таки безотчётное чувство настороженности нарастало во мне.
В номере воняло опасностью.
Они то по-русски, то по-болгарски обсуждали свои дела, говорили о том, что Иржи Пеликан улетает на конгресс молодёжи в Вену, о Комитете в защиту мира, об Илье Эренбурге, опубликовавшем недавно повесть «Оттепель».
Юлия сказала, что повесть кажется ей слабой в художественном отношении. Попросила, чтобы я прочёл свои последние стихи, ради чего, собственно, и был приведён. Я подметил брошенный на неё укоризненный взгляд Чавдара.