Отец считал, что Симона после окончания восьмилетней школы должна учиться в профессиональном училище на швею. И мама с бабушкой тоже хотят, чтобы Симона сидела за швейной машинкой в мастерской или на фабрике по пошиву одежды. Пока не выйдет замуж.
Но у неё совсем другая цель, о которой страшно даже сказать родным. Только священнику, толстому дону Франческо, призналась во время исповеди. Тот улыбнулся, вздохнул, будто такой в прошлом была и его мечта…
Симону всегда тянуло к мальчишкам. С детства увязывалась за ними. Особенно когда они гоняли в футбол на окружённом кипарисами пустыре за кастелло — старинной цитаделью, построенной крестоносцами. Иногда за недостатком игроков ей даже разрешали постоять в воротах. Казалось, это было совсем недавно, когда она, тоненькая, с тяжёлой копной волос за плечами, устав без толку торчать между двух брошенных на землю ранцев, выбежала из ворот, долго путалась в ногах у отгоняющих её подростков, которые не давали хоть раз ударить по мячу, и всё-таки на миг заполучила его да так наподдала ногой, что тот влетел в ворота соперников.
И тогда вся команда стала подбегать к ней, поздравлять, хлопать по ладони — как это бывает, когда сражаются настоящие футболисты «Ромы» или «Милана». Даже вратарь, пропустивший гол, показал ей большой палец.
Это были самые счастливые минуты во всей её жизни.
А мечта, сумасшедшая, почти наверняка несбыточная, заключается в том, что по достижении восемнадцати лет Симона хочет поехать в Венецию и поступить учиться в «Академию навале» — на штурмана. Она видела в телепрограмме новостей выпускников этой академии, моряков, в такой красивой форме — дух захватило! Будут бороздить на кораблях итальянского флота моря и океаны…
Только десятый час вечера, а словно глубокая ночь. Словно она одна не спит в городе.
Симона не знает о том, что сотням тысяч людей во многих странах вот так же некуда деться, некуда пойти. При этом она чувствует, что только в сказках или слащавых кинофильмах сбывается невозможное.
Укрытая от дождя аркой, Симона стоит под сухим зонтом. Лицо её мокро от слез.
За окнами вагона переполненной пассажирами нетопленой электрички умирал короткий декабрьский день.
Подвыпившая компания напротив нас резалась в подкидного дурака, где-то сзади сипела с переливами гармошка и кто-то пел: «На мою на могилку уж никто не придёт. Только раннею весною соловей пропоёт».
Христо, сидевший справа от меня, то с любопытством оглядывался, то пытался разглядеть сквозь собственное отражение в окне огоньки посёлков, заснеженные перелески.