Ещё один терзаемый бессонницей седой человек со шрамом на щеке вышел из своего купе, попросил прикурить. И завязался разговор. Сначала в коридоре вагона, потом в сквозившем тамбуре. Вот где простудил горло!
— Вы не танцуете? — статная красотка с надвинутым на лоб красным обручем возникла у столика.
— Не танцую. — Он глянул ей вслед. Потом на администратора, на Катаева и Олешу, которые тактично помалкивали, пока он допивал второй стакан чая, орудовали ножами и вилками, пили водку.
— Владимир Владимирович, что вы сейчас пишете? — нарушил молчание заждавшийся Валя Катаев.
— Плохо. Пишу поэму «Плохо». — Расплатился с официантом, поднялся из-за столика: — Счастливо оставаться!
Оделся в гардеробе, поднялся на свой верхний этаж, отпер дверь номера. Зажёг свет, озаривший стол, стул, кресло, кровать, тумбочку с телефоном. Теперь снова нужно было раздеваться, сдирать покрывало с постели, стелиться, переплывать ночь.
— Это одиночество. — Поймал себя на том, что говорит вслух. Потянуло к телефону, к Лилиному голосу: «Как ты там, Володик?»
Повесил в шкаф одежду. Подошёл к окну. В чёрном стекле за отражением лица лениво падал на фонари Сумской редкий снежок.
А вчера ночью сумасшедшая метель косо летела за окном тамбура, куда обеспокоенный администратор вышел за ним из купе и застал с попутчиком, как выяснилось харьковским инженером-металлистом, возвращавшимся из командировки по заводам Урала. Этот бывший участник гражданской войны понятия не имел, с кем он разговаривает.
— То, что сейчас происходит на заводах, шахтах, ещё хуже, чем было при царе, — зло говорил инженер, прикуривая одну папиросу от другой. — Раньше хоть зарплату регулярно платили, еда была в магазинах, товары… Видели бы вы, какая грязь, неустроенность. На этом фоне сплошь пьянство, воровство, разврат. В любом совучреждении за взятку сделают что хочешь.
— Владимир Владимирович, четвёртый час ночи… …И теперь он стоял у окна в своём номере. Словно вор, пойманный за руку. Мысли бежали по кругу, не находя выхода: Лиля, этот инженер с его рассказами, дочка в Ницце, больное горло…
Внезапно, вне всякой связи, откуда-то извне этого круга, краешком вспомнилась мелодия, услышанная несколько лет назад в Нью-Йорке. Из радиоприёмника в номере отеля в паузе реклам прорезались звуки джаза: какой-то чудный парень, трубач и певец, что-то пел на английском. Необычайно. Каждое слово выразительно и отдельно. Как ступенька. И при этом все схвачено абсолютно раскрепощённым ритмом. Это был брат по искусству! Единственный. Потом диктор сказал: «Нью-Орлеан джаз. Луи Армстронг».