На глянцевитой бумаге стихи народных сказителей, акынов перемежались цветными фотографиями ковров, где были вытканы изображения товарища Сталина.
Толстым, негнущимся пальцем перевернул скользкую страницу, прочёл:
На дубу высоком,
На дубу зелёном
Два сокола сидели.
Один сокол — Ленин,
Другой сокол — Сталин.
Рядом на полях его же рукой было написано: «Ха-ха!»
Голова всё-таки кружилась. Чтобы подойти к тумбочке с лекарствами, нужно было обойти стол, за которым он принимал пищу. Стол можно обойти справа, можно и слева. Справа получалось дальше на шаг или полтора.
Он подумал об этом, запихивая книгу обратно в шкаф. Подумал и о том, что пора одеваться. У постели поблёскивали новые шевровые сапоги. И он пожалел о старых, разношенных, со стёртыми каблуками и подошвами.
Так и не добравшись до лекарства, сидел на постели, одевался рядом с измятым письмом.
«Не понимает в политике этот трусливо не подписавшийся еврейчик. Наверняка не оставил обратного адреса на конверте… Лесть, даже самая грубая, необходима. Необходимо, чтобы этот народ имел объект поклонения вместо бога. Поймёт, когда совсем скоро отправится эшелонами вместе со своей мамой, всей суетливой еврейской нацией, путающейся вроде Троцкого в ногах у истории, навсегда уберётся подальше отсюда, на Дальний Восток… Нечего разгуливать вокруг Кремля! С другой стороны, ведь подохнет».
Он подсел к столу, где на скатерти рядом с графином воды лежала положенная вчера секретарём папка самых неотложных дел. Отыскал в ней секретное постановление Политбюро о высылке евреев и вывел в верхнем углу первой страницы:
«Доставить живыми до места назначения не меньше 50%. И. Сталин».
Теперь нужно было встать, чтобы пойти за лекарством.
До его смерти оставалось ещё пять дней.
На протяжении полувека эта история зачем-то всплывает в сознании. Время от времени словно одёргивает меня, заставляет вспомнить.
Малиново-красное солнце с ярко-голубого неба освещает стены домов, утренних прохожих. Если не опускать взгляда, не видеть тротуары, покрытые снегом, не чувствовать лютого январского мороза, можно подумать, что наступил апрель. Кажется, ноздрей коснулся неповторимый запах ранней московской весны.
Мне девятнадцать лет. Иду по Неглинке в чёрном пальто, кепке. Куда и зачем — не помню. Зато хорошо помню, как от мороза деревенеют уши, коченеют ноги в ботинках. Непонятная сила вдруг заставляет свернуть с пути, примкнуть к небольшой группе толпящихся поблизости от нотного магазина замёрзших людей, увязаться за ними на заседание районного суда.
Какого рожна? Зачем? Случайные люди, преимущественно старики и старухи, сползлись сюда не столько погреться, сколько в ожидании дармового развлечения.