— Подсудимый Михайлов Сергей Иванович, признаете себя виновным? — спрашивает женщина-судья.
Он сидит у стены за решёткой на позорной скамейке, тщедушный человек в потёртом костюме, со сбившимся набок галстуком, дрожащей рукой поправляет очки на лице. У клетки скучает милиционер.
— Встаньте, подсудимый! Вы признаете себя виновным?
Встаёт.
— В чём? В том, что люблю дочь, свою Машеньку? Что прописал на своей площади жену, а теперь, пока уезжал на два месяца в командировку на Север, она завела себе хахаля, и они хотят отнять комнату в коммунальной квартире?
— Врёт! — вскакивает с переднего ряда женщина с шапкой белесых, крашенных пергидролем волос. — Всё время пристаёт к Маше, живёт с ней! Скажи, Маша, скажи!
— Живёт, — заученно подтверждает невзрачная девочка лет восьми, привставая рядом с матерью.
— Как именно живёт, Маша? Расскажи подробно. Расстёгивает штаны?
— Нет. Как приедет, сажает меня на плечи, носится по комнате. Подбрасывает.
— Не только! — визгливо вмешивается мать. — Расстёгивал брюки?
— Да, — подтверждает девочка. — Переодевался при мне в домашние штаны.
— Всё-таки не понимаю, — говорит женщина-судья.
— Вставлял он член в её влагалище или нет? Или придётся откладывать и назначать медицинскую экспертизу?
— Да что тянуть? — подаёт голос плешивый верзила, сидящий рядом с девочкой и её матерью, вероятно, тот самый хахаль. — Прижать гниду на полный срок, и делу конец!
Кто-то из стариков аплодирует.
— Вставлял или не вставлял? Расскажи, Машенька, мне и народным заседателям.
…Стон выводит меня из оцепенения. Выламывая себе пальцы рук, тщедушный подсудимый от бессилия и ужаса стал ещё меньше. Почему-то этот русский Сергей Иванович Михайлов на глазах становится похож на замученного еврея, каких я видел в кинохронике о нацистских лагерях смерти.
— Вставлял или не вставлял? — не унимается судья.
— Это вас надо судить! — вскочил, ору срывающимся голосом. — Как можно при девочке, при ребёнке? Неужели не ясно, что затеяла эта тварь?!
— Кто вы такой? Выведите из зала!
Милиционер выпихивает меня вон. Последнее, что, обернувшись, вижу — затравленный, устремлённый прямо в душу взгляд.
«Население нашего местожительства»
Мне понадобилось отыскать одну из своих давних рукописей. В полутьме кладовки искал среди старых, потрёпанных папок. Наконец нашёл, перенёс в комнату, на столе развязал тесёмки.
Поверх рукописи покоился большой конверт из грубой обёрточной бумаги с грифом «Госкомитет по радио и телевидению СССР». В конверте оказались письма с подчёркнутыми моей рукой строчками.
…Много лет назад, во время оно, я получил внештатную работёнку в радиокомитете. Нужно было отвечать на письма радиослушателей, такой был порядок. Судя по тому, что письма остались у меня, я на них не ответил. Лишился скромного заработка. Да и что можно было ответить?