Дождь шел и шел. Прин просто не знает, каково это, выйти на улицу в такую погоду. Если бы знала, никогда бы ее не вытащила. Прин не такая. Феб знала, что-то случилось между ней и Люси Стрэттон, но не знала, что именно. Она никогда не спрашивала напрямик, но из брошенных вскользь реплик подруги следовало, что виновата Люси. А Гвен! Разве Прин виновата, что оказалась в одной компании с Эндрю сразу после того, как Гвен с ним порвала? Понятно, что жить после такого вместе не совсем комфортно, но стоит ли винить во всем Прин? Разве они все не сестры? Да и вообще, почему бы Гвен не злиться на Эндрю? Феб видела, как они разговаривали, когда Гвен дежурила на звонке, а Эндрю приехал за Прин. Гвен, похоже, пыталась вернуть его и откровенно флиртовала, но Эндрю потерял к ней всякий интерес. Феб было жаль Гвен.
Конечно, ужасно, что так случилось с братом Рэчел. Вот об этом Прин с ней говорила. Оказывается, Макс был гомосексуалистом. Новость эта просто шокировала Феб. Парень как парень, ничего такого за ним не замечалось, но ведь среди музыкантов и артистов вообще много гомосексуалистов. Слава богу, что Прин узнала об этом до свадьбы. Да, для Рэчел и ее родителей большая трагедия, но и для Прин тоже. Она ведь по-настоящему любила его и любит до сих пор, в чем сама призналась недавно после двойного свидания и нескольких бокалов шампанского. Его фотография все еще там, за рамкой зеркала, вместе с фотографиями родных, Эндрю и даже самой Феб. Однажды Феб зашла в ее комнату, чтобы оставить конспект — Прин не смогла прийти на лекцию, а тема была интересная, европейское искусство конца девятнадцатого века, и она попросила Феб сходить за нее, — и увидела, что фотографии Прин с Максом больше нет. Кто-то разрезал снимок на две части, и клочки той части, на которой была Прин, валялись на полу, а другая, с Максом, пропала. Наверно, бедняжка Рэчел, подумала она.
Вот и гараж. Прин поступила благородно, позволив ей пользоваться своей машиной. Правда, пока Феб брала машину всего два раза. Большой надобности в машине она не испытывала, а если бы и испытывала, то приехала бы из дому на своей. Нарушение запрета ее не пугало. Можно нарушить правило, не причинив никакого вреда ни другим, ни самой себе. Если бы ее поймали, плохо было бы только ей, да и то не очень. За такие провинности не отчисляют. Запрет — всего лишь символ власти администрации колледжа, допотопная чепуха, сохранившаяся в таком заповеднике традиций, как Пелэм. Феб сильно увлеклась символизмом и собиралась писать курсовую по теме «Символический дискурс двадцатого века в отражении Мэдисон-авеню». Она специализировалась на экономике, но посещала и курсы английского отделения. Материалов набралось уже два ящика, и куратор говорила, что ее работа вполне может удостоиться публикации в одном из академических журналов.