— Так-то лучше, — усмехнулась Акку, сбрасывая платок. Подхватила его, отерла лицо, отнимая у себя годы. Да и что они для той, кто живет вне времени. — Говорить будем.
Она повела рукой, и пламя в камине загудело, вот только цвет его изменился: зеленым стало.
Но жарким.
— Для тебя, — Акку протянула над пламенем руки. — И для меня. А человека оно выморозит… отчего противишься судьбе, девочка?
Она смотрела мне в глаза. И соврать было невозможно, но и ответить я не посмела.
— Ты позвала меня и я откликнулась.
— Прости, матушка.
— Ты взяла это проклятье, — она указала на шкуру, которая вдруг сползла с моих плеч. — И ты пытаешься нести его так, как подобает человеку. Но ты уже не человек.
Что было ответить?
Что я желаю отказаться от своего слова?
Слишком тяжела стала эта ноша?
— Я… не хочу никого убивать, — голос мой был тих, и шепот пламени заглушил слова. — Я лучше умру от голода…
…от жажды, голос которой слышу уже наяву, пока тихий, слабый, но с каждым днем он будет крепнуть.
— …или замерзну насмерть… но я не стану убийцей.
— Станешь, девочка, — с печалью произнесла Акку. — Подойди ближе. Сядь.
Она указала на место у своих ног. И когда я села — как можно было отказать богине — Акку коснулась пальцами моей щеки.
— Не плачь, дитя.
— Я пытаюсь…
— Вижу, — она вытирала слезы и, подняв подбородок, смотрела в глаза. — Ты пытаешься. И мучишь себя. Ты желаешь остаться человеком, хотя понимаешь, что не выйдет… но не проклинаешь, не просишь о пощаде, не ищешь виновных. Почему?
Наверное, потому, что их нет.
— А твой отец? — спросила Акку.
Ерхо Ину… он никогда-то не любил меня. Дал жизнь. Вырастил. А потом предал.
— Я могу наведаться в его дом. Хочешь?
В черных глазах Акку я видела, как это будет. Вот буря на мягких лапах крадется к Лисьему логу. Кружит, кошкой трется о шершавые стволы древних сосен. Семью хвостами заметает следы. И подобравшись близко, так близко, чтобы ощутить вкус дыма — а зимой в Лисьем логе топят камины светлыми березовыми поленьями — она заглядывает в окна. И пробует их на прочность, вначале нежно, едва касаясь когтистой ветряной лапой. Скулит. Просится впустить.
Жестоки люди.
И ставни крепки.
Ярится буря, хлещет бока ветряными хвостами и, встав на дыбы, бьет по дому. Она слизывает черепицу и вгрызается в ставни, срывает их, одну за другой. Тепло покидает дом сквозь рваные раны, число которых ширится… и люди жмутся к каминам, понимая, что не удастся спастись.
— Нет, — я нашла в себе силы отвернуться.
— Разве он не заслужил сметь? — голос Акку был вкрадчивым, как полуночная поземка, что вьется под ногами предвестником скорой вьюги, младшей сестрой ее.