Но наступила ночь, когда буря вдруг улеглась, и стая отступила.
Я сидела у камина, в котором догорали хрупкие веточки, и пила горький дым, когда в дверь постучали. Негромко, но я услышала. И вздрогнув, обернулось.
Холодно стало.
Но это был иной холод, тот, который мучил меня во снах.
Стук повторился.
— Кто там, — я подошла к незапертой двери.
— Пусти, девица, ночь переночевать, — раздался скрипучий голос.
И я, протянув ставшую вдруг непослушной руку, открыла дверь.
— Здравствуй, матушка, — сказала и поклонилась той, что редко являлась людям. А явившись, не приносила в дом удачу.
За дверью стояла старуха в белой волчьей шубе, наброшенной поверх старого платья. Подол его был в прорехах, а вышивка, некогда украшавшая ворот и рукава наряда, поистрепалась, поблекла. Торчали нити, побледнели и потрескались стеклянные бусы. Съехал на плечи черный платок с белыми вьюжными узорами, выпуская из-под покрова седые волосы женщины. Обрезаны они были коротко, как у вдовы.
— Спасибо, девонька.
Она переступила порог.
И я увидела, что ноги старухи босы. Ступни ее побелели от холода, а ногти, напротив, черны сделались, массивны.
За подолом шубы вползла зима.
— Садись, матушка, у огня, — я подвинула единственный стул к камину. И старуха, глянув хитро, сказала:
— Села бы, да ослабла я по снегам ходить. Помоги, девонька.
И протянула ко мне тонкую руку с длинными, птичьими пальцами.
— Конечно.
Холод лютый исходил от ее кожи. И пальцы сдавили запястье. Покачнулась старуха, всем весом наваливаясь на меня. Тяжела она была, но я устояла. Только мельком глянула в лицо, удивляясь, что вовсе не старое оно — гладкое, белое. И губы бледны до синевы, и брови будто изморозью нарисованы. Только глаза сияют знакомой чернотой.
— Отдохни, матушка, — я подвела гостью к табурету. — Раздели еду, какая есть. Не побрезгуй.
Мороженая рябина.
И зачерствевший хлеб — давно ушел Янгар, а я все берегла эту горбушку.
— И водички налей, — велела гостья. — Сама садись. Говорить будем.
Отказать ей было невозможно. И я, наполнив кубок снегом, подала его.
Акку, богиня ненаписанных судеб, смотрела на меня. Сейчас она утратила всякое сходство с человеком. И не шуба лежала на плечах ее, но буря усмиренная. Рваное платье — небо зимнее, в прорехах туч. Вышивка — разорванные дороги…
— Признала, — старушка пригубила талый снег, который от прикосновения ее губ стал красным. — Но не испугалась.
— Испугалась.
— Но одолела страх. Возьми, — Акку протянула кубок. — Не бойся, это не кровь.
Сладкое терпкое вино с полузабытым запахом лета. И хмель смывает тени страха.