Она ходила в церковь по воскресеньям и на праздники, украшала бумажными цветами ветки вербы и хранила деревянный иерусалимский крестик. Ей бы не понравилось, что Инголф сидит на алтаре.
Почему он забыл о бабушке?
— Выпей, — женщина протянула кубок, тяжелый, как если бы в костяных стенах его уместилось целое море. — Выпей и тебе станет легче.
Он уже пил, когда задыхался на этом самом алтаре, и кровь текла реками, ручьями, огибая меловые знаки и свечи из черного воска. Когда тело слабело, мерзло. И злости, оставшейся внутри, не хватало. Инголф, не умея молчать, кричал. И рвался, растягивая веревочные петли, выдирая руки, ярясь, что проиграл. А тот, другой, стоявший в изголовье, перекрывал крик речитативом латыни.
Потом она сказала, что в этой книге нет смысла.
Инголф поверил. Как можно не верить ей?
— Выпей, — сказали ему и, приподняв голову, поднесли кубок.
Он видел коней и людей, слышал храп и хрип, не зная, умер уже или нет. Он синими губами глотал горький напиток и смеялся, зная, что теперь будет жить. А тот, другой, кричавший латынью, метался в круге, отгоняя псов посохом.
— Подчинитесь! — кричал он. — Я повелеваю! Я отдал вам его кровь! Подчинитесь!
Псы скакали, норовя ухватить за одежду. Узкие тела их терлись друг о друга, скрипела чешуя и шерсть клоками валилась на пол.
— Почему я? — спросил Инголф, когда снова смог заговорить.
— Потому что она так хочет, — ответил ему древний старик в истлевшем доспехе. Вспухшие веки его были костяными крюками к бровям приколоты. Из-под век сочился гной, застилал глаза, делая их белыми, слепыми.
— Почему я?
Визжали псы. Влажно чавкал посох, опускаясь на спины, кричал человек.
— Почему я?!
Инголф рванулся, треснули веревки, повиснув ошметками на растертых докрасна запястьях. А шею схватило шрамом, точно ошейником.
— Потому что, — улыбнулась Рейса-Рова, змеехвостая дева. — Ты сам меня позвал. Пей до дна!
— Пей до дна! Пей до дна! Пей…
Свита заглушила собачий вой и человечий визг. Инголф пил и пил, глотал, чувствуя, как разрывается нутро, плавится железной рудой в открытом горне и тут же застывает, уже иное, переменившееся.
Потом ему рассказывали всякого. Будто бы нашли Инголфа едва живым. Будто бы лежал он в луже крови, вцепившись в алтарный кубок, и пальцы не получилось разжать даже у врачей. Будто бы врачи эти сказали, что Инголфу судьба одна — на кладбище, а он взял и выжил. Безумец же, колдуном себя вообразивший, напротив, помер прямо там, в церкви.
Считали — бог покарал. Инголф знал правду — разорвали собаки.
Он и рассказывать пытался — не поверили. В отставку думали отправить, но после вдруг забыли.