А губы — уже не Юленькины, но чужие, онемевшие, вытолкнули слово:
— Драугр.
И гневный рык стал ответом.
— Не смотри, — велела Ульдра, держа Юленьку крепко, но, видать, недостаточно крепко — море внутри облеглось и теперь кипение волн лишь придавало силы. И Юленька вывернулась из ласковых навязчивых рук, как раз, чтобы увидеть, как меняется Бьорн.
Медвежья шкура врастала в плечи и еще глубже — кровь ведь та же вода, потому и видела Юленька белые волоконца, приросшие к мышцам, потянувшие кости и смявшие их так легко, будто кости эти сделаны были из пластилина. Из этого пластелина лепились новые, толстые и твердые. Сами же мышцы вспухли, затрещали кожей, и человечья расползлась, а толстая, медвежья прикрыла разрывы.
И вот уже не человек — бурый медведь стоит над столом, покачивается. Влажный нос подвижен, дергается, выискивая запахи. В красной пасти с черной каймой губ виднеются зубы, каждый — с Юленькин палец длиной.
— Не надо, Бьорн, — сказала Ульдра, подходя к медведю без всякого страха. — Сюда ему нет хода.
Заурчал медведь, тяжело опустился на все четыре лапы, повел широкой головой.
Прежде Юленька не видела медведей так близко. В цирке они казались смешными и милыми, но этот — другой. Клочковатая свалявшаяся шерсть. Мышцы бугристые, будто шкуру валунами набили. Когти черные как сабли. Но хуже всего глаза — умные, человечьи.
— Не ходи, — попросила Ульдра. — Не сейчас. Сначала их собрать надо и потом уже…
Розовый медвежий язык коснулся Ульдриной ладони.
— Вот и славно. Он от тебя не уйдет.
А море допело песню и, утомленное бурей, отступило, унося корабли и кости, сети и белых толстых рыб, похожих на ошкуренные бревна.
— Спасибо, — сказала Юленька уходящей волне, хотя и не понимало, за что благодарит.
На отливе небо становилось белым, как бумага, и держало цвет крепко. Камни, обгрызенные коровами, но сохранившие на разломах зеркальную гладкость, отражали эту белизну и еще Брунмиги. Они ловили каждое движение и корчили рожи. Пускай. Брунмиги посчитается.
Со всеми.
И с камнями тоже.
Драугр заурчал. Привстав на задние лапы, он втягивал воздух, вычленяя из сухого полотна его отдельные нити. Море чуял?
— Играй, играй, — буркнул тролль, присев на краю тропы. Фляга — настоящая, не навороженная, висела на поясе. И отдавать ее Брунмиги не собирался, хоть бы сам Имир попросил, или все асы сообща.
Где теперь асы?
Нету! А почему? Потому что не приспособились. Брунмиги же, маленький Брунмиги, которому Молотоносец и козлов своих вычистить не дозволил бы, приспособился. А что это значит? То, что он живой и при силе.