— Только, тятя, ты тоже побереги себя с графским заказом-то.
— Ну, я стреляный воробей.
А через два дня по селу прокатился слух, что на недавней борзовой охоте, которую Мишульский устроил для своих гостей, самый знатный из них — граф Потоцкий свалился с лошади и разбился так, что чуть Богу душу не отдал. Говорили, что конь, на котором ехал граф, на полном скаку взвился на дыбы и сбросил своего седока на кучу камней. Что заставило лошадь сделать это — испугалась ли чего-нибудь или наступила на что-то острое, никто сказать не мог. Ничего не мог сказать и старый кузнец, незадолго до охоты перековывавший графских лошадей и не заметивший ничего такого.
Лишь один человек догадывался об истинной причине всего случившегося — Дмитрий, и потому уже вечером, выбрав удобный момент, он подошел к своему названому отцу и сказал:
— Спасибо тебе, тятя.
— За что это спасибо? — нахмурился кузнец.
— Сам знаешь, за что. Всю жизнь мы с Анастасией будем теперь за тебя Богу молиться.
— Вот Бога и благодарите за все, что было, ибо сказано: без его воли ни один волос не упадет с головы.
Как бы там ни было, а через несколько дней полуживого графа в специально оборудованной карете увезли в его вотчину, и все разговоры о предстоящей свадьбе в имении прекратились.
Но беда никогда не приходит одна. Вскоре кто-то, видно, донес старому барину о любовных встречах его дочери с молодым кузнецом. И снова вспыхнул скандал. Да какой скандал! Аграфена была выслана в свою родную деревню, обе горничные Анастасии отправлены на скотный двор, а самой барышне строго-настрого приказано было не отлучаться из усадьбы без присмотра специально назначенной гувернантки из пришлых немцев.
Барин распорядился даже кровать ее поставить в комнате, смежной со светелкой Анастасии, чтобы та и ночью не могла выйти незамеченной из своих покоев. Ну, да эту старую полуслепую развалину можно было бы еще как-то перехитрить. Однако Мишульский не остановился на этом.
Аккурат в день Покрова, на который приходились именины Дмитрия, старый кузнец был вызван к старосте села и пришел от него мрачнее тучи.
— Беда, мать! — еле выговорил он, тщетно стараясь справиться дрожащими пальцами с пуговицами поддевки. — забирают Митрия в солдаты.
Побледневшая Глафира лишь слабо охнула и почти в бесчувствии повалилась на лавку:
— Бог с тобой, Егорушка, с чего бы это?
— Такой жребий, говорят, выпал нашему сыну.
— А может, пронесет еще нелегкая? Может, задобрить чем-то кого надо?
— Задобрить! — мрачно усмехнулся кузнец. — Что наши шиши по сравнению с миллионами Мишульских?