— Врёшь! Отдай лучше с миром, по-честному.
— По-честному? — насмешливо переспросила Фроська и вдруг вспомнила стыд, унижение, бессильную ярость, испытанные в кержацкой моленной. — Это с вами, подлецами, да по-честному? Вы же совсем заврались, дерьмом обросли, как хорьки, воняете. Теперь это дерьмо в рабочий народ кидать начали? Я вот завтра всей бригаде расскажу про вашу пакостную бумагу.
— Сучка антихристова! — прошипела Ипатьевна и гневно швырнула кота под ноги Фроське.
— А ты крыса старая. Христопродавка.
Фроська хотела хорошенько пнуть кота, но передумала: чем он-то виноват?
Ночью прошла гроза, промыла-прополоскала тайгу, и в утреннем солнце Черемша густо дымилась, стояла вся в пару, поблёскивая мокрыми крышами. Гошка шёл улицей, зорко и весело озираясь по сторонам из-под лакированного козырька форменной фуражки; минуя лужи, заглядывал в них, не слишком ли выбился чубчик?
Новыми, умытыми казались деревянные избы с пятнистыми от дождя стенами, да и Гошка чувствовал себя празднично обновлённым в жестковатой хлопчатобумажной гимнастёрке, в тугом ремне, который поскрипывал при каждом вдохе.
Напротив сельповского крыльца, где гомонила пёстрая бабья очередь, Гошка остановился и, бросив за спину руки, с минуту покрасовался, подрыгал начищенным голенищем. Приподнял фуражку (привет женскому полу!) и пошёл дальше.
Притихшая было очередь загорланила ему вслед, а какая-то молодуха кинула картошкой, однако Гошка не оглянулся, хотя и немного забрызгало сапоги: с бабьём только свяжись.
У дверей пожарного депо сидел на чурбане Спиридон, грелся на солнышке и читал газету, водя по ней пальцем. Гошка вспомнил давнюю ссору с бывшим шорником, но решил быть великодушным — сегодня ему это позволялось. Даже положено было.
Дед сперва увидел сапоги и, оторвавшись от газеты, стал поднимать голову: от изумления очки его сползли на самый конец носа. Нажав кнопку на горле, он просипел:
— Эка вырядился, варнак! Аль в милиционеры пошёл?
— В охранники, — снисходительно поправил Гошка. — Конный военизированный дозор. В форме не разбираешься, дед.
Спиридон с ухмылкой постучал кулаком по лбу, потом показал на Гошкину гимнастёрку и ещё на землю — на большую лужу прямо посередине улицы. Сердито зашелестел газетой.
Гошку позабавила эта жестикуляция. Размахался, старый, руками, ровно пугало огородное на ветру.
— Ты на что намекаешь?
Спиридон плюнул, "воткнул" свою говорящую машинку.
— Не в коня корм, говорю. Понял? Вечером напьёшься да в грязи, как свинья, вывозишься. Вот и вся твоя форма.
Гошка только расхохотался в ответ. Ну народ, от зависти прямо трескаются по швам! С приятным удивлением он подумал, что казённая форма, очевидно, не только украшает его и возвышает над остальными людьми. Она ещё служит диковинной бронёй, от которой отскакивают оскорбления, чужая недоброжелательность.