— Между прочим, я уже звонил в райком партии, — негромко произнёс Денисов. — Так что в городе насчёт экскаватора в курсе дела.
Закатное солнце пряталось за грядой облаков и освещало из-за них, как из-за ширмы, причудливую гребёнку дальних хребтов на горизонте: мягкий перламутровый свет падал на скальные вершины, похожие на башни рыцарских замков. Вечернее раздолье рождало успокоение, тихое, но тревожное, в котором нераздельно слиты восторг и грусть…
Все трое молча любовались закатом, каждый думая о своём. Парторг Денисов зашёлся кашлем, торопливо вынул пачку дешёвого "Беркута", закурил папиросу-гвоздик.
— Шприхст ду вар, зо браухст ду айн гедехтнис, люгст ду, зо браухст ду цвай[6],— меланхолично, в раздумье произнёс Шилов, ни к кому, собственно, не обращаясь. — Так любил говорить один мой немецкий товарищ.
— Это есть народная мудрость, — Ганс Крюгель почтительно поднял палец. — Мой дед тоже говорил так. Гроссфатер.
Денисов раздражённо сплюнул.
— Ну-ин ладно. Я однако пойду: совещание агитаторов назначено, — взглянул на часы, угрюмо пошутил: — У вас фатеры, а у меня агитаторы.
Он втоптал каблуком недокуренную папироску и, не попрощавшись, молча направился вниз — сутулый, большеголовый, старчески кхекающий через каждые несколько шагов. Крюгель и Шилов проводили взглядами его неширокую спину; под габардиновым пиджаком чётко угадывались костлявые лопатки.
— Он что, больной? — спросил Шилов.
— Да, у него ещё в войну прострелено лёгкое. Но крепкий человек, крафтман. По-русски говорят "кремень-мужик". Вот такой, как этот камень. Шлаген дас фойер — высекать огонь.
Немец поднял два чёрных кварцитовых обломка, покресал ими, показывая — высекая искорки, и бросил один Шилову.
— Вам нелегко будет работать с ним, геноссе Шилов.
Тот усмехнулся, подкинул на ладони пойманный камушек, зачем-то сунул в карман.
— Поживём — увидим…
Оба они с уходом Денисова почувствовали появившуюся вдруг напряжённость, оба осторожно приглядывались, друг к другу. Крюгель подумал о том, что первое его впечатление, возможно, ошибочно: в новом начальнике несомненно ощущалось обаяние, правда, несколько странное, из категории неопределённых. Оно и привлекало, и отталкивало одновременно. Особенно неприятны были холодные "рыбьи" глаза, в которых ничего нельзя уловить, кроме безграничного равнодушия.
— У вас отличное произношение, — по-немецки сказал Крюгель. — Правда, чувствуется берлинский акцент, так сказать, дистиллированная речь. Вы давно были в Берлине?
— Почти год назад, — польщено улыбнулся Шилов. — Вернулся после длительной командировки.