– Давай! Я согласна! Только не знаю, где здесь поезда ходят. Не слышала стука колес и гудка паровоза.
– А они и не ходят. Это заброшенная ветка. По ней и погоним.
– Заброшенная Ветка – это я. Меня тоже забросили. Ты знаешь, где она?
– Кого ты имеешь в виду? Себя или железку? – зубоскалит Захар.
– Себя-то я, предположим, отыщу, – засмеялась я, – никуда не денусь. Ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц.
– А я железку отыщу в траве. Завтра.
На заброшену ветку
Метко бросили Ветку, —
кривляясь, пропела я.
– Я завтра за тобой зайду, – Захар даже не улыбнулся моей гениальной песенке. Какой-то он твердокаменный парень. – Будь готова, Покровская.
Назавтра я ждала его до полудня, готовая к походу в город, сидящая на чемодане, ой, рюкзаке. А Кислицина все не было. Проголодалась жутко, я же думала, мы в город с утречка уйдем, и ничего не варила. Пять морковок помыла и съела. И все. Чуть в козу вообще не превратилась. Пошла ругаться.
– Эй, одноклассник! – зову от калитки. – Ты, оказывается, жуткий обещалкин! Ты где вообще?
Он с балкончика, как порядочный, выглядывает.
– Привет, Покровская. Че, соскучилась? Я ждал, пока земля малость подсохнет.
Вышли в путь в четыре часа. Солнце жарило вовсю, словно извинялось за свой вынужденный простой. Даже к вечеру было жарко. Пройти нужно около двадцати километров, объяснил Захар. Сначала шли асфальтированной дорогой по дачному поселку, хваля аккуратные и осуждая хилые, значит, заброшенные хозяевами, домики с сорняками в человеческий рост. Это Захар осуждал, мне по фиг. Мимо нас то и дело проносились машины, и можно было поднять руку, и, скорее всего, нас кто-нибудь подвез бы до города бесплатно. Это у нас практикуют. Но Захар не хотел голосовать – говорю же, он шибко гордый, а мне просто-напросто нравилось идти с ним рядом, мне вообще нравился Кислицин. Очень. Очень-очень. Он всегда был выше всех мальчишек в классе, тоненький. И волосы у него длинные, до плеч еще с детского сада, черные, прямые, как у японца; и черные ресницы, длинные и острые, как маленькие стрелки, – такие густые, словно им было тесно, они выталкивали одна другую и были даже, кажется, разной длины. Взрослые, когда видели маленького Захарика, открывали рот и забывали его закрывать, а потом восклицали: «Ах!» – или: «Ох!» – а потом добавляли: «Ну и ресницы у мальчика, просто ресничища!» Словом, я была к нему неравнодушна класса, наверное, с седьмого, а если по правде, то вообще со средней группы детского сада. Мы с ним в один детский сад ходили, потому что наши мамы раньше работали на одном комбинате. В группе наши кровати стояли рядом, и я смотрела на его ресницы, на которые обращали внимание все без исключения тетеньки, и завидовала их длине и пушистости. И однажды, когда он спал, я подергала эту мягкую щеточку ресниц, чтобы понять, можно оторвать ее от самого Захара или нет. Он проснулся, я быстро отдернула руку, а он уставился на меня темными глазами, лежал и молча глазел, а я испугалась, что он на меня пожалуется воспитательнице и что меня сейчас накажут, и заревела.