«Мой бог, — мысленно оборвал сам себя майор. — О чем я думаю! Нет ведь уже ничего — ни безопасности, ни перспективы на очередной чин, обеспеченное будущее… Даже надежды на… жизнь, — коченея от страха, подумал Шмитке. — Надо же было этому случиться. И когда? В канун грандиозных торжеств по случаю взятия Москвы. Столица большевиков вот-вот падет, туда приедет принимать парад сам фюрер. Загремят залпы орудий, загрохочут победные марши, раздадутся крики «Хайль Гитлер!», а он, Шмитке, будет валяться в снегу и паршивые русские вороны будут выклевывать ему глаза. Что же делать? Как быть? Конечно же, он все-все расскажет этим страшным русским. Какие уж тут к черту честь, присяга и прочая дребедень, если смерть смотрит в глаза. Ну, а если, выжав из него все, что он знает, его все же расстреляют?.. Очень, даже очень может быть. Вернее всего, что именно так и будет. А куда же его девать? Через фронт его переправлять не будут; не велика фигура, лагеря военнопленных у них все в Сибири. Значит, капут? Ой, только не это!.. А что если…»
Дерзкий и мудрый, как казалось Шмитке, замысел ободрил его. Повеселев, он размотал с себя утепляющее тряпье, охотно принял предложение сесть к столу, уверенным движением, как когда-то в мюнхенском кафе, придвинул к себе стакан чая, со звоном бросил в него ложечку.
Под разными деревенскими тряпками и дамским шерстяным платком у Шмитке оказался новый выутюженный военный мундир. На нем красовались железный крест и две медали за усердие в работе военной промышленности.
Чай пили не спеша, молча. Командир и комиссар, изучающе присматривались к пленному офицеру, а тот к сидевшим перед ним русским. По его глубокому убеждению, тоже без пяти минут пленным. Но вот кружки опустели. Пора начинать допрос.
Шевченко положил перед собой чистый лист бумаги. То же сделал и комиссар. Однако майор Шмитке, не дожидаясь вопросов, перешел в «психическую атаку»:
— Москва капут! Да здравствует Великая Германия! — Он браво выкинул руку вперед. — Хайль Гитлер! — серые бесцветные глаза его засияли лихорадочным светом.
— Встать! — ударил кулаком по столу Шевченко. — И прекратить идиотизм. Вы не в казарме среди оболваненных солдат, а в плену у Красной Армии.
— Найн, — нагло проговорил Шмитке. — Ви забыль, что ви плен у нас, а не мы… Пока вы будете допрашивайт меня, наши танки ворваться в Москва и мы тогда поменяемся роли. Но я гуманно. Я предлагаю сделка.
— Какую? — спросил Огнивцев.
— Я вам рассказать все, что вас интересовайт. Это подтверждать искренность моих намерения. Никакие сведения вам не помогать. Все равно Москва мус фаллен — должен падать. Затем вы отпускайт меня. Я отпускайт после падения Москвы вас. Слово офицера!